Удивительно, но Харальд не попал в число горемык, коим пришлось под пытками давать показания в городской тюрьме. Никому из стражи не могло прийти на ум, что скромный рубщик мяса и демон в маске, учинивший расправу над министром, — одно и то же лицо.

Он был тих и немногословен, избегал драк и поножовщины, то и дело вспыхивавших в этом бедном квартале, и мало походил на безжалостного убийцу. Даже шрамы, украшавшие лицо датчанина, не придавали его облику мужественности.

Всем, кто заговаривал с ним о его прошлом, Магнуссен говорил, что пострадал от готландских пиратов, у которых больше года пробыл в рабстве. Глядя в его глаза, где гнездилась боль, многие ему верили.

Спустя неделю волна полицейского произвола пошла на убыль. Стражники все реже останавливали Харальда для обыска по дороге на работу или по пути домой. Как бы ни было ужасно убийство, всколыхнувшее шведскую столицу, долго жить в трауре она не могла.

Тело Никеля после пышной панихиды упокоилось в фамильном склепе, а на его месте воссел новый министр. Сыщики все еще рыскали по городу в поисках убийц, но большинству горожан уже было ясно: стража лишь изображает служебное рвение, чтобы избежать нареканий сверху.

К тому же, у стокгольмцев появилась новая забота. Приближалось Рождество, и людям хотелось жить предвкушением радостных событий, а не прошлыми скорбями и треволнениями.

Готовился к Рождеству и Харальд. В канун праздника довольный его трудами хозяин бойни расщедрился, сполна заплатив ему, посему датчанин мог встретить Рождество во всеоружии. В сочельник он бродил по городскому рынку, скупая подарки и сладости для Ингрид и детей.

К деньгам, полученным от мясника, Харальд прибавил несколько тайлеров, доставшихся ему от тевтонца: в светлый праздник Христового Рождения ему не хотелось быть скрягой.

Светло и радостно встретил он с семейством Рождество. Они с Ингрид катались на санках, пили глинтвейн и немецкое пиво, забыв о возрасте, словно дети, бросались снежками. Судьба, редко добрая к датчанину, смилостившись на сей раз, подарила ему глоток счастья.

Ни о чем плохом думать не хотелось. От фон Велля пока не было вестей, и Харальд не тужил по сему поводу. В глубине его души теплилась надежда, что дела куратора решатся как-то сами собой, и он больше не потребует от Магнуссена услуг убийцы.

В Рождество людям всегда верится, что худшее в жизни осталось позади, а лучшее еще только начинается. Не был исключением в этом смысле и Харальд…

Беда пришла, как всегда, неожиданно. В один из студеных январских дней Харальд, захватив с собой старшего сына, отправился на рынок. Этот год изобиловал сельдью и треской, коей было так много, что она была по карману даже бедняку.

В заведении Ингрид рыбные блюда пользовались большим спросом, и Харальду часто приходилось пополнять ее запасы дарами моря.

С утра ничто не предвещало беды. Весело напевая, Ингрид стряпала обед для всей семьи. Взвалив на плечи большие корзины, Харальд и Олаф неспешно двинулись на рынок, куда рыбацкие гильдии привозили свой улов.

Побродив по рыбным рядам в поисках достойного товара, они вскоре набрели на крупную сельдь в лавке огненно-рыжего норвежца. Торг длился недолго, и вскоре отец с сыном, уже тащили на себе добычу, сгибаясь под тяжестью доверху груженых корзин.

Глядя, как справляется со своей ношей юный Олаф, датчанин невольно улыбнулся. Десятилетний мальчишка нес груз, требовавший немалых сил даже от взрослого мужчины, и в душе Харальда шевельнулась отеческая гордость.

«Добрый моряк из него выйдет, — подумалось, бывшему пирату, — или же лесоруб, если только в солдаты не подастся…»

Его мысль оборвал гулкий удар колокола на городской ратуше. Сей колокол звонил лишь в годину бедствий, созывая на площадь стокгольмский люд. В последний раз Харальд слышал его в день смерти Бродериксена.

Но тогда колокольный звон не вызвал отклика в зачерствевшей душе воина и убийцы. Теперь же датчанин невольно вздрогнул, услышав тревожные переливы городского вестника бед.

Чувство близкого несчастья кольнуло его сердце, словно граненое жало стилета. Он еще не знал, что произошло, но чуял: случилось непоправимое. Над городом черным столбом вился дым, в воздухе пахло гарью.

Мимо них дважды пробегали водоносы с ведрами на коромыслах. Не затихая, гудел колокол, в сторону, откуда поднимался дым, стекалились толпы любопытных.

Забыв о рыбе, Магнуссен поспешил вслед за ними. Судя по всему, в городе начался пожар, и случилось это поблизости от дома Ингрид.

Харальд бежал со всех ног, бесцеремонно расталкивая прохожих, продираясь сквозь толпы зевак, спешивших полюбоваться буйством пламени. До последней минуты он отгонял страшную мысль, что это может гореть дом Ингрид.

Но прорвавшись сквозь толпу, окружавшую площадь, он обмер, не веря своим глазам. Жилище его подруги, еще недавно такое чистое и приветливое, рушилось, объятое пламенем. Огненные щупальца пожара хищно извивались над кровлей, рвались в танце из распахнутых окон.

И среди сего трескучего, воющего на все лады огненного ада остались те, без кого Харальд не мыслил дальнейшей жизни: болезненный малыш Строри и женщина, которую он успел полюбить.

Разум подсказывал, что им уже не помочь, но сердце звало датчанина спасти любимых, и противиться его зову он был не в силах. С криком боли и отчаяния Магнуссен рванулся в объятые пламенем двери.

В доме он не успел сделать и пары шагов. Откуда-то сверху на него рухнула пылающая балка, ударив датчанина торцом в голову. Перед глазами Харальда вспыхнул ослепительный свет, в тысячи раз более яркий, чем пламя пожара.

Уже теряя сознание, он успел почувствовать, как его подхватили чьи-то руки.

«Господи, вручаю тебе душу мою! — промелькнули в мыслях слышанные им когда-то слова молитвы. — Укрепи меня и дай силы, ибо грешен я пред тобой!..»

Больше Харальд не успел ни о чем подумать. Его мозг затопила багровая тьма.

Отправляясь в Стокгольм, Ральф подозревал, что у Короля для него припасено особое задание, но он даже помыслить не мог, сколь важную миссию возложит на него Шведский Властитель.

С недавних пор Король Эрик завел моду принимать посланников по секретным делам в море, на своем флагманском корабле.

Это избавляло владыку шведов от необходимости вызывать лазутчиков в столицу, где они, так или иначе, могли быть опознаны иноземными шпионами или дипломатами, что для Короля значило одно и то, же.

Здесь, в море, молодого Государя окружали лишь люди, в чьей преданности он не сомневался. Столь же верно, служил хозяину и пушечный парусник, воплотивший в себе мощь и воинственность Шведской державы.

Когда шхуна Ральфа подходила к нему, паруса на корабле были свернуты, но и в таком виде королевский флагман поражал величием.

Казалось, его мачты достигают неба, а реи невероятной длины способны вместить десятки лучников абордажной команды. Еще более внушительно смотрелись жерла орудий, выглядывающие из окованных жестью портов.

Едва судно, везущее Ральфа на встречу с Государем, коснулось борта флагмана, сверху упал веревочный трап. Ухватившись за него, Ральф ловко поднялся на палубу, где его уже ждал начальник королевской стражи, многоопытный граф Пипер.

При виде его хмурого лица, рассеченного наискось длинным шрамом, молодой Бродериксен понял, что ему предстоит серьезный разговор с Владыкой. И он не ошибся.

Король Эрик встретил своего лазутчика в просторной кормовой каюте. Когда Ральф, в сопровождении Пипера, и двух латников охраны, вошел в покои монарха, тот стоял к нему спиной, любуясь в застекленнные окна кормы закатом.

Высокий и худой, со светлыми, рано поредевшими волосами, он отнюдь не производил впечатления грозного воителя, вознамерившегося поднять над всем побережием Балтики лазурно-золотой шведский флаг.

Задумчивое выражение лица, скорее, придавало ему сходство с алхимиком, вечно корпящим над своими колбами и ретортами. Но те, кому доводилось бывать на приеме у Шведского Короля, знали, что именно способности глубоко мыслить Эрик обязан своим успехам в дипломатии и войне.