— Знать бы только, кто сии союзники! — шумно вздохнул Воевода, поглаживая рукоять привешенного к седлу шестопера. — Уж я бы потолковал с ними!

— Как знать, может, вскоре и потолкуешь! — загадочно усмехнулся Газда. — А нынче давайте спать. Утро вечера мудренее!

Бутурлин и Воевода не стали спорить с казаком.

— Как сталось, что что от вас сбежал пленный стражник?! — прошипел, обращаясь к нерадивым часовым, Хоэнклингер. — Отвечайте немедленно!

— Он сказал, что должен сообщить пану Рароху нечто важное… — пролепетал, отступая, жолнеж. — Вот мы с братом и решили отвести его…

— Решать здесь могу лишь я! — резко оборвал его тевтонец. — Отчего вы не доложили мне, что поляк желает говорить с вашим господином?

— Он рек, что может поведать свою тайну лишь пану Рароху, то есть, Недригайле… — поддержал брата второй жолнеж. — Да и откуда нам было знать, что сей замухрышка столкнет нас лбами и спрыгнет со стены!..

— К тому же, мы выпустили ему вслед по две стрелы, — вновь вступил в разговор первый наемник, — даже если он не утонул во рву, все равно околеет от ран…

— Околеет? — по лицу тевтонца пронеслась улыбка, от которой солдат зазнобило. — Нет, олухи, это вы сейчас околеете!

Жолнежи были примерно одного роста, и Зигфрид знал, что сможет одним взмахом меча перерезать горло обоим. Сжав пальцами эфес, он потянул клинок из ножен, но вынуть его не успел. На замковой стене появился Рарох.

— Что это ты намерен делать? — ледяным тоном вопросил он своего советника.

— Эти двое упустили человека Воеводы, — ответил Хоэнклингер, пряча меч под плащом, — и они заслужили смерти!

— Ты, помнится, рек, что у нас на счету каждый жолнеж, — сурово нахмурился шляхтич, — негоже истреблять собственных солдат!

— О чем ты? — изобразил на лице праведное негодование тевтонец. — Сии простофили дали сбежать врагу, коий доложит Воеводе, что мы его ждем в замке!

— И ты возомнил, что у тебя есть право казнить моих подчиненных?

— Покарай их сам! — парировал крестоносец. — Такие промахи нельзя прощать! Мы могли впустить Воеводу в Самбор и захватить его врасплох. Теперь же он ни за что не сунется в западню!

— Может, это и к лучшему! — ответил, изумив Зигфрида, Рарох. — Кшиштоф — храбрый рыцарь, и мне самому не по сердцу затея нападать на него по-разбойничьи, из засады!

Пусть покличет меня на поединок. Я охотно приму вызов!

— В наше время поединками не выигрывают войны, — пробовал возразить ему Хоэнклингер, — побеждает тот, кто способен нанести врагу упреждающий удар…

— Такие войны не по мне! — с презрительной ухмылкой изрек Рарох. — Что это за битва, где недругу не дают ударить в ответ? Скучища да и только!

— И что ты намерен делать после того, как неприятель узнает о нашем захвате крепости?

— Все зависит от того, что предпримут поляки. Наверняка Кшиштоф пошлет гонцов за подкреплением в Кременец, а может, и еще куда…

Но какой прок гадать, что будет завтра! Утром мы и так сие узнаем. Как говорили древние: «На горе Иеговы усмотрится!»

Повернувшись спиной к своему советнику, Рарох величественной поступью удалился. Тевтонец с трудом сдержал себя, чтобы не разразиться проклятьями.

— Как же я тебя ненавижу, славянин! — прошептал он вслед удаляющемуся потомку Недригайлы. — К счастью, мне недолго осталось терпеть твои выходки. Когда шведы закрепятся на берегах Литвы, ты станешь их верным псом или же обратишься в труп, дабы удобрить собой родную Литовскую Землю!

— Может, скажешь, как тебя звать на самом деле? — обратился Орешников к главе лесного поселения. — Медведь, как ни крути, — прозвище, а не имя…

— Коли хочешь, зови Прокопием, — ответил старатель, наливая в плошки гостям отдающую травами и кореньями похлебку, — только мне привычнее, когда меня кличут Медведем!

— А в шкурах вам тоже привычнее ходить, чем в людском наряде? — полюбопытствовал боярин.

— Сподручнее, — кивнул ему хозяин хуторка, — и четвероногое зверье нас меньше опасается, и двуногое стороной обходит!

Дивно только, что вы нашего звериного облика не устрашились. Ладно — ты, охотник да воин. А вот спутница твоя меня и впрямь изумила. Мы ведь с сынками в шкурах — чистые оборотни, а она, гляди ж ты, — не сробела!

— Чего мне робеть? — отозвалась из-за стола Ванда. — Будто я ряженых никогда не видала. С тех пор, как в нашем замке воцарился муж сестры, они к нам часто заходили.

Деверю радостно было, когда одетые в зверей скоморохи устраивали побоище. Обрядятся в шкуры — и давай колотить друг дружку почем зря!

А сестра с мужем глядят на них и хохочут, словно обезумевшие. Мерзость какая! Был бы жив батюшка, он бы такого не позволил!

— Вот отчего ты назвала меня шутом, — усмехнулся Медведь, вспомнив слова, произнесенные девушкой при встрече. — А тебе, что же, не любо, когда звери сражаются?

— Мне не любо, когда человеки уподобляются зверям! — ответила Ванда. — А уж радоваться тому, что они избивают друг друга, — вовсе дико…

— Так ведь избивают понарошку! — рассмеялся Хозяин Чащобы. — Видал я на ярмарке такие представления! Кабы скоморохи колотили один другого в полную силу, то давно бы уже перевелись как народ. А они со своим ремеслом живут и процветают!

— Все одно дико! — грустно вздохнула Ванда.

— Хмурая ты какая-то, панна, — покачал головой Медведь. — Дорога тебя утомила али угощение мое не по нраву?

Похлебка лесных жителей и впрямь была резкой на вкус, но девушку угнетало отнюдь не это.

— Панне сегодня впервые довелось сразить врага, — пояснил Медведю Орешников, — вот ей и несладко.

— Я не хотела убивать… — с трудом вымолвила Ванда. — Как-то само вышло. Он споткнулся и упал на нож…

— Что ж, так бывает! — причмокнул языком многоопытный старатель.

Бежал, споткнулся, туда-сюда

На нож наткнулся, стряслась беда

Стряслась беда!!! –

Хрипло пропел он, сотрясая голосом затхлый воздух избушки.

Орешников и Ванда взглянулили на него с изумлением.

— Это я песню вспомнил! — объяснил им свое поведение старатель. — Хорошая такая песня, охотничья…

— Вы, я вижу, живете припеваючи, — улыбнулся Орешников.

— А то как же! Чем еще развлечь себя, когда нет охоты? А зимой долгими вечерами? Коли не петь, то от скуки зачахнуть можно!

Жену мою, красавицу, Господь добрым голосом наделил. Когда она песню выводит, у меня будто светлеет на душе…

А ежели мы с сынками затянем думу молодецкую, птицы с жалобным криком разлетаются, зверье испуганное прочь бежит, и чащоба целый месяц потом стоит мертвая!

— Так ведь, сынки? — обратился Медведь к отпрыскам, доедавшим из своих плошек похлебку.

— Так, батюшка! — откликнулись в один голос Савва и Онуфрий.

Без звериных шкур и волчьих наголовий они выглядели вполне безобидно, по-домашнему. Старшему, Савве, было около двадцати лет от роду, и на его щеках уже курчавилась молодая поросль.

Младший, Онуфрий, был безбородым и безусым, выглядел совсем мальчишкой, и Орешников мысленно возблагодарил Господа за то, что тот не позволил боярину лишить жизни этого мальчишку.

— А супруга твоя где? — вопросил лесного патриарха боярин.

— На сносях она, вот я и отвез ее к родичам, в деревню! — ответил тот. — Ведающие люди сказывают, что на сей раз она мне подарит дочку!

Я и младшенького из сынков с ней в деревню отправил. А то что ему, годовалому, в нашей глуши без мамки делать? Вот подрастет малость, тогда к ремеслу приучать его буду!

— Значит, вы промышляете охотой?

— Все больше охотой, боярин, — кивнул Медведь, — но и собирательством не брезгуем. В лесу ведь грибов и ягод уйма: ешь — не хочу! Бывает, к бортникам заходим в гости. Мы им шкурки да мясо несем, а они нас медом потчуют.

В чащобе по-иному не проживешь! Всяк вольный добытчик должен быть готов придти на помощь соседу. А без дружбы нам не выстоять…