— А если буду при деньгах, кто-нибудь отдаст? — усмехнулся Дмитрий, догадавшись, куда клонит старший боярин.

— Если разбогатеешь, многие отдадут, — разгладив усы, изрек со знанием дела Воротынский, — да я и сам не буду против с тобой породниться.

Сестрица моя, Аглаюшка, стала бы тебе доброй женой. Она к порядку приучена, слова лишнего не вымолвит, взор без спроса не поднимет!

— Так-то оно так! — согласился с Михайлой Бутурлин. — Да только нет у меня чувства к твоей сестре, уж не взыщи…

Да и у нее ко мне сердце не лежит, ты и сам о том ведаешь. А брак без любви обоим в тягость. Коли хочешь, Михайло, счастья Аглае, лучше выдай ее за Семена Гордеева.

Когда он приезжал на Москву, сестра твоя вся светилась от счастья. Сразу видно было, что он ей люб!

— Да где он, твой Семен? — чванно подбоченился в седле Воротынский. — Государь услал его на какую-то захудалую заставу. От него уже полгода нет вестей…

— Будут! — заверил собеседника Дмитрий. — Семен — добрый воин! Верь мне, он еще прославит свой род!

— Но ведь он даже не москвич! — презрительно фыркнул старший боярин. — Так, тверской приблуда. Да и в родовитости нам не ровня!

— Ничего, из Твери да Рязани на Москву пришло немало храбрецов, чьи деяния вознесли их выше, чем родовитость. Надеюсь, и Семен дослужится до воеводской булавы.

Что до денег, то Гордеев не беднее меня будет. А свершит какой подвиг — Великий Князь его новыми угодьями наделит!

— Как знаешь… — помрачнел Воротынский. — Я тебе предлагал руку сестры от чистого сердца!

— Да я верю! — кивнул ему Дмитрий. — Только со мной Аглая будет несчастна. А мне не обрести счастья без княжны Корибут…

Прости, боярин, но поздно уже. День был не из легких, и все мы изрядно утомлены. Однако прошу, поразмысли над моими словами с утра, на свежую голову. И не держи на меня зла!

Какое-то время Воротынский глядел на него исподлобья, сурово сдвинув брови. Но вскоре лицо его разгладилось, и он пожал протянутую руку Бутурлина.

— Верно молвят, блаженный ты, Митя! — досадливо вздохнул старший боярин. — Ну да Бог тебе судья!

Развернув коня, он поскакал восвояси, оставив трех друзей под звездным небом. Слышавший разговор Дмитрия с Воротынским, Газда вновь вспомнил об Анфимьевне.

«В лепешку расшибусь, а с Натальей встречусь, — дал он зарок самому себе, — пусть знает, что мне без нее не жить!»

Нападение было столь внезапным, что Эвелина не сразу поняла, что случилось. Один из жолнежей, разжигавших костер, вдруг сдавленно вскрикнул и повалился на сложенные домиком ветки. Из его спины торчала длинная стрела.

Его товарищ обернулся на выстрел, и в грудь ему впились две стрелы, пробившие стальной нагрудник, словно бумагу. В тот же миг лес наполнился голосами. Грубые крики и свист неслись со всех сторон, вселяя ужас в польских солдат.

Одна из служанок Эвы, Дорота, мгновенно пала, сраженная в сердце, другая попыталась бежать, но получила стрелу в шею.

— Все ко мне! — вскричал Ольгерд, первым придя в себя от нежданной атаки. — Закрыть щитами княжну!

Жолнежи бросились исполнять наказ, но скрытые чащобой лучники дали им этого сделать. Стрелы летели со всех сторон, поражая воинов сквозь доспехи. Ольгерд, сорвавший с седельной луки свой щит, едва успел заслонить им от смерти Эвелину.

В считанные мгновения польский отряд был уничтожен. Те из солдат, кто еще не погиб, корчились в судорогах, сраженные стрелами.

— Бежим в чащу, княжна! — успел крикнуть Эве Ольгерд и, рывком подняв ее на ноги, увлек за собой в лес. Сделал это он как нельзя вовремя. Спустя секунду в пуф, на котором сидела девушка, вонзилась стрела.

Дорогу им преградил выскочивший из-за кустов лучник в темном плаще. Его оружие было направлено в сторону беглецов, и шляхтич не раздумывая бросился врагу навстречу, стараясь прикрывать собой от стрел княжну.

Прежде чем он добежал до противника, тот выстрелил дважды, но Ольгерд умудрился принять стрелы на щит. Поравнявшись с татем, рыцарь опрокинул его навзничь и, не давая подняться, заколол мечом.

Эвелина бежала за шляхтичем, не чуя под собой ног. Все происходящее вокруг казалось ей дурным сном, от которого не было пробуждения. Одна из стрел прошла по ее волосам, другая пробила подол платья, чудом не зацепив икру.

Ольгерду удалось поймать за узду своего коня, бежавшего с места побоища, когда его ранила одна из стрел нападавших. Бросив щит, мешающий действовать обеими руками, рыцарь усадил девушку в седло и, вскочив позади нее на конский круп, дал жеребцу шпоры.

Звонко заржав, конь рванулся вперед. Сбив с ног двоих татей, вставших на пути, он вынес наездников из котловины.

Теперь шляхтича и княжну могло спасти лишь бегство, и Ольгерд погнал жеребца прочь от стоянки, где их едва не настигла смерть. Вслед беглецам неслись стрелы.

Анфимьевне давно уже не было так больно, как в тот день, когда она доверилась речистому татю. Восторги северянина, его заверения в любви, как и рассказ о детях, унесенных мором, оказались ложью.

Лазутчик воспользовался доверчивостью одинокой женщины, чтобы пробраться из ее покоев на каланчу, откуда он собирался стрелять в Великого Князя.

Доказать в княжьем суде свою непричастность к покушению она едва ли смогла бы. Но даже если бы Владыка Московии поверил в неведение Натальи о замыслах чужеземца, ей не удалось бы избежать обвинения в блуде, за который на Москве нещадно секли.

До сумерек женщина ждала, когда за ней явятся стражники, чтобы отвести ее на Лобное Место и подвергнуть прилюдному избиению кнутом. Но те почему-то не спешили наказывать провинившуюся купчиху.

Исстрадавшись сердцем, она решила отойти ко сну. Поскольку полати в ее горнице были разобраны чужеземцем, Анфимьевна спустилась на нижний поверх терема, чтобы переждать ночь в одной из гостевых комнат.

Сегодня здесь было непривычно тихо и безлюдно. Возчики дров, собиравшиеся ночевать на дворе купчихи, убрались отсюда, едва узнав о произошедших днем событиях. Наталья вдруг ощутила себя всеми покинутой и одинокой.

На мир надвигалась ночь, в опустевшей трапезной становилось все темнее. Одинокая восковая свеча, горевшая перед образами, была не в силах бороться с вползавшим в окна мраком.

Анфимьевна зажгла от нее лучину и вставила в свитец напротив длинного стола. За ней — еще одну, словно маленькие огоньки, теплющиеся на кончиках лучинок, могли разогнать мрак в ее сердце.

Но чуда не произошло. Боль обиды, лежащая камнем на душе женщины, вовсе не собиралась отступать. Напротив, она вызвала из глубин памяти все старые горести и волнения, пережитые ею за неполные четверть века…

Так же трещала лучина подле супружеского ложа, на котором Наталья провела свою первую брачную ночь. Степан, за которого ее выдали не по любви, тоже не питал к ней сердечных чувств.

Он женился потому, что пришло время, как говорили тогда на Москве, а еще потому, что у красивой и справной невесты должны были родиться здоровые дети.

Их родители сговорились о браке, не спросив мнения молодых. Родители Натальи были рады, что смогли пристроить дочь в хорошую семью, родители Степана — что у них появилась помощница, на которую можно переложить часть домашних хлопот.

Слияние их тел не доставило Анфимьевне радости. Разгоряченный жених делал все, чтобы показать на ложе мужскую силу, и не помышлял о ласке. Что чувствовала при этом Наталья, его не заботило. Дав выход семени, он отвернулся от молодой жены и вскоре захрапел.

Наутро, выйдя во двор, она узрела двух сенных девушек, развешивавших на воротах простыню с пятнами ее крови. При виде их Наталья залилась краской смущения, и подоспевшая к ней мать Степана тут же обвинила ее в скудоумии.

По мнению свекрови, то, чего стеснялась невестка, должно было стать предметом ее гордости. Наталье же казалось, что на воротах висит не простыня, а ее душа, смятая и изгвозданная минувшей ночью.