— Какое еще пособничество? — брови Газды изумленно поползли вверх.

— А как назвать то, что она вошла в сговор с лазутчиком? — криво усмехнулся Воротынский. — Пустила его к себе в горницу, откуда он проник на каланчу…

— Ты, верно, шутишь?! — не удержался от насмешки казак. — Какой сговор! Тать сказался знахарем, рану на ноге взялся Анфимьевне лечить. Для того и поднялся в светелку. Откуда ей было знать, что у лиходея на уме?

— Рану лечить? — переспросил боярин. — То-то, я гляжу, у нее волосы были растрепаны, когда вы к ней в горницу вломились! Купчиха впала в блуд, а вы ее грех покрываете!

— Может, волосы растрепались, когда она с татем боролась, — не сдавался Газда, — а что до раны на ноге, то я сам ее видел!

— Что видел? Ногу? — переспросил Воротынский, притворившись, будто не расслышал его слова.

— Рану, черти бы ее взяли! — вышел из себя казак. — Да подумай, боярин, стал бы злодей оглушать да еще связывать купчиху, будь она его пособницей!

— Почему бы и нет? — пожал плечами Михайло. — Если бы он хотел отвести от Анфимьевны подозрения, то так и должен был поступить…

Тебе, я вижу, купчиха приглянулась, вот ты и заступаешься за нее. Что ж, тебя уразуметь не трудно! Бабенка справная, в самом соку! Не вижу дивного в том, что она и тебя охмурила!

— Ах, ты!.. — едва не задохнулся от ярости Газда. — Да я!..

— Постой, брат! — прервал его Бутурлин, не давая казаку наломать дров. — И ты, боярин Михайло, погоди!

Не мудрено, тебя гложет досада, что чужеземный тать избежал кары. Но к чему возводить напраслину, срывать зло на невиновных?

Анфимьевна не причастна к покушению на Государя, и тебе сие ведомо лучше моего. Вся ее вина в том, что она доверилась мужчине, не распознав в нем врага.

Однако ты сам принял его за новгородца и не желал нам с Петром верить! Так что, если хочешь, боярин, кого-то обвинить в измене, начни с себя!

— Ладно, пусть она не причастна к покушению… — нехотя признал правоту Дмитрия Воротынский. — А блуд, по-твоему, не грех?

— Вспомни, Михайло, как-то к Христу привели замужнюю женщину, согрешившую с юношей во время праздника Кущей. Соплеменники хотели забить ее камнями, как того требовал закон, но сперва решили спросить мнения Спасителя.

Он сказал: «Пусть бросит камень тот, кто без греха!»

Ведаешь, что сталось? Ни у кого из собравшихся не поднялась рука нанести удар грешнице. А знаешь, почему? В людях пробудилась совесть…

— Хочешь сказать, что у меня нет совести? — оскорбленно воззрился на Бутурлина старший боярин.

— Совесть есть у всех. Но многие заглушают ее голос и видят вокруг лишь чужие прегрешения. Спаситель же говорил: «Не судите и да не судимы будете, ибо каким судом судите вы, таким и вас судить будут!»

— И как сие разуметь?

— Прояви милосердие к Анфимьевне, избавь ее от битья кнутом. Да и тех служивых, что охраняли ворота, тоже. Если тать, как ты молвил, навел на стражей морок, их вины в случившемся нет!

— Что же, я должен спустить им недогляд с рук?

— А от того, что им всыпят плетей, они научатся противостоять отводу глаз?

Ты волен поступать, как заблагорассудится. Но прошу, подумай вот о чем: кнутом можно вбить в душу страх, но нельзя взрастить в ней любовь.

Есть немало держав, стоящих на страхе, но рано или поздно все они рассыпаются. Тот, кто хочет созидать вечное, должен строить на любви…

— Хочешь строить на любви — иди в обитель! — хмуро усмехнулся Воротынский. — Здесь же, в миру, почитают лишь силу! Но Анфимьевну, так и быть, пощажу, пусть знает милосердие Московского Владыки!

Хлестнув коня плетью, он поскакал прочь, сопровождаемый своим отрядом.

— Как тебе удалось отговорить его от наказания Анфимьевны? — с изумлением вопросил Дмитрия Газда.

— Да уж как-то удалось! — по-доброму усмехнулся боярин. — Воротынский в душе совестливый человек, и до его сердца достучаться нетрудно…

— Ага, нетрудно! — проворчал казак, вспомнив их встречу со старшим боярином в Самборском замке. — Я уже готовился защищать Анфимьевну кулаками!

— Вот и радуйся, что обошлось без кулаков, — потрепал его по плечу Бутурлин, — а тебе и впрямь приглянулась Анфимьевна?

— Скажешь тоже… — сквозь загорелую кожу степняка проступил стеснительный румянец. — Да такая женщина любому приглянется…

— Ну, что тут у вас? — обратился к ним, подъехав верхом, Флориан, отлучавшийся по делам на посольский двор.

— Сие стоит отметить! — улыбнулся молодой поляк. — Здесь в одном кабаке можно разжиться добрым вином!

— Часом, не у Анфимьевны? — полюбопытствовал Бутурлин.

— Нет, в ином заведении, — покачал головой шляхтич, — рядом с шорной лавкой…

— Вот и ладно, други! — с облегчением вздохнул Газда. — А то, если мы нынче пойдем к Анфимьевне, Воротынский нас самих обвинит в заговоре против Московской Державы!

В эту ночь Газде не спалось. И дело было не в треволнениях минувшего дня. Мысли об Анфимьевне действительно не давали казаку покоя.

С той минуты, как Петр увидел купчиху, на дне его души вспыхнул огонек, медленно, но верно разрастающийся в жаркое пламя. Он сам не ведал, чем его так крепко зацепила за сердце вдова.

Пленил ли его блеск больших серых глаз Натальи, милые ямочки на щеках, спелая грудь вкупе с крепким станом или что другое, Петр сказать не мог. Но, как рыба, заглотившая крючок рыболова, тянется за леской, так и он в думах неотступно следовал за образом рыжеволосой красавицы.

Весь день Газда пытался отвлечься от любовного наваждения, завладевшего суровой казацкой душой, но без толку. Не вышло у него также утопить страсть в вине. Пытаясь забыть о Наталье, он охотно принял предложение Флориана покутить в одном из московских кабаков.

Однако напиться влюбленному так и не удалось. Захмелеть в компании сдержанного Бутурлина было невозможно, да и Флориан не проявлял рвения уничтожить как можно больше вина.

За кутежом их застал гонец Великого Князя, объявивший боярину и его спутникам, что их кличет Московский Владыка. Делать нечего, пришлось Газде покинуть гостеприимный кабак и следовать за Дмитрием и Флорианом на княжий двор.

Там ничего любопытного для казака не случилось. Не произвел на него впечатления и сам Московский Государь. Худощавый человек в собольей шапке и расшитом золотом кафтане напомнил ему лицом одного дьяка, с коим они побились об заклад по поводу, кто из них выпьет больше браги.

Вспоминая об этом, Петр невольно поморщился: жестокое похмелье, посетившее спорщиков поутру, надолго врезалось в его память. Однако дальнейшие события скрасили неприятные воспоминания Газды.

Выслушав рассказ Дмитрия и казака о том, как им удалось выследить лазутчика, Государь Московии велел наградить обоих и выдал каждому по кошелю серебра. Не ожидавший сего Газда был приятно удивлен княжеской щедростью.

Попировав немного за столом Владыки, друзья отправились в усадьбу Бутурлина. Старший боярин сам провел их до ворот городища.

— Как поступишь, Митя, с наградой? — обратился он перед расставанием к Дмитрию.

— Раздам семьям тех людей, что пошли со мной в поход и не вернулись, — ответил Бутурлин.

— Ты и в прошлый раз отдал пожалованные тебе гривны родичам дворян, павших от рук Волкича, — усмехнулся распорядитель Двора, — так ты, брат, никогда не разбогатеешь…

— И что с того? — пожал плечами Дмитрий. — Те люди были под моим началом. А значит, в их смерти есть и моя вина. Должен же я был хоть чем-то помочь их родне, лишившейся кормильцев!

А почести да богатство для меня — не главное…

— Не скажи! — покачал головой Воротынский. — Пока молод и при здравии, ты мыслишь, что деньги ни к чему. А в старости да в немощи они ох, как могут пригодиться!..

Да и не только в старости. Надоест тебе грезить о литовской княжне, ты и решишь взять невесту из своего же сословия. Только кто отдаст за тебя дочь, если ты — гол, как сокол?