Рывком поднявшись на ноги, он достал из сумки свою веревочную снасть. Видя, что друга уже не остановить, Бутурлин встал с коряги и, обнажив клинок, принял боевую стойку.

— Что это вы решили на клинках поупражняться? — вопросил их, возвращаясь с охоты, Харальд. — Лучше дела не нашлось?

— Глядите, какой красавец! — датчанин торжественно поднял над головой пойманного в силки глухаря. — Коли руки чешутся, возьмите в работу сию птицу!

Я ее добыл, а ваше дело — ощипать да изжарить! — ухмыльнулся бывший мореход. — А то надумали мечами звенеть!

— Да мы звенеть и не собирались, — слегка смутился Газда, — просто заспорили с боярином, можно ли саблю из рук врага так выбить, чтобы она на десять шагов улетела.

Я говорю, что можно, а он не верит! Вот я и решил доказать делом, что человеку такое по силам! А ты что скажешь, Харальд? Ты ведь знаешь толк в военном деле!

— Нашли о чем спорить! — укоризненно покачал головой датчанин. — Тут все от силы удара зависит. Коли удар слаб, клинок и на шаг не отбросишь, а от сильного удара он и на дюжину шагов улетит!

— На дюжину — это вряд ли! — усомнился в словах попутчика Бутурлин. — Разве что из рук вышибать будет какой-нибудь Гераклий!

— Что-то не слыхивал я прежде о таком богатыре… — покачал чубом Газда. — Из ваших, что ли, из московитов?

— Из греков древних, что еще до прихода Христова жили, — пояснил ему Дмитрий, — я о нем в одной рукописи читал. Силой он обладал немеренной, из лука стрелял метко.

Однако мощь свою тратил лишь на добрые дела: с чудищами боролся, злодеев разных истреблял. Льва-людоеда, чью шкуру нельзя было ножом пробить, задушил голыми руками.

Еще расправился с гидрой, многоглавой тварью, что, выползая из озера, пожирала целые стада. Отсеченные головы у нее заново вырастали, так Гераклий додумался огнем прижигать обрубки!

— И впрямь умно! — согласился с ним Харальд.

— Однако Гераклий обрел славу не в одних лишь битвах, а и в мирных трудах, — продолжал Дмитрий. — Некий Князь по имени Авгий решил уморить его трудом и посему дал богатырю непосильную работу.

Гераклию было поручено очистить от навоза княжеские конюшни, кои никто не убирал бог весть сколько лет…

— Да, работенка не из приятных! — едко фыркнул, представив себя на месте силача, Газда. — Ну, и как поступил Гераклий?

— Он не стал тратить силы на уборку конюшен, — развел руками боярин, — а отвел воды от ближайшей реки и направил их в загаженные стойла. Вода вымыла оттуда весь навоз, и Авгий был вынужден сполна заплатить герою за труды…

— Что ж, Гераклий умел не только воевать, но и думать! — причмокнул языком внимательно слушавший московита Харальд. — К чему ты нам поведал о нем, боярин?

— К тому, что и нам стоит задуматься о том, как найти татя, похитившего княжну. И уразуметь, кому он служит. Едва ли он выкрал Эву из Самбора, чтобы самому жениться на ней…

— И как мы сие узнаем? — пожал плечами Харальд.

— Сперва нужно дознаться, кто такой похититель. Сие многое прояснит. Ты видел его издали, Харальд. Каков он с виду?

— Тощий, смуглый. Лицо горбоносое, усы, уж не обижайся, Петр, как у тебя…

Вопреки его ожиданиям, Газда не обиделся, напротив, в его глазах промелькнула искорка любопытства.

— Усы, молвишь, как у меня? — живо вопросил он. — А другие приметы у него были?

— Голова бритая тоже, как у тебя, — не стал скрывать правду Харальд, — только вот прядь, что вы, казаки, оставляете посреди головы, на ней не росла.

Да и не могла расти, поскольку макушка татя была выжжена, словно на нее пролили кипящую смолу…

— Или масло… — задумчиво проронил Газда.

— Может, и масло! — пожал плечами датчанин. — Откуда мне знать? Еще ухо у него было разорвано. Но не как у меня. Мне край уха стрела рассекла, а у него мочка раздвоена так, будто из нее силой серьгу вынимали!

— Надо же! — тряхнул головой Газда. — Если он таков, как ты описал, то я знаю, где его нужно искать!

— Знаешь? И где? — оживился Бутурлин.

— Сперва недурно бы узнать, кто он… — с хитрой улыбкой подмигнул ему казак. — Твои ведь слова, брат?

— И кто же он, не томи?! — подался вперед Бутурлин.

— Один из моих бывших братьев! — поморщился, словно от горького питья, Газда. — Все приметы на то указывают…

Помнишь, я сказывал, как много для казаков значат чупер и серьга?

— Все хотел узнать, какой в них смысл, — вмешался в разговор Харальд. — Ладно, серьга — украшение, а прядь на бритой голове для чего?

— Чтобы голову мертвого воина сподручнее нести, было! — лицо казака исказилось в хмурой усмешке.

— Не шутишь? — окинул его недоверчивым взором, датчанин. — Впервые слышу, чтобы кто-либо заботился об удобстве для врага!

— Не для врага, а для друга! — пояснил ему Газда. — Если казак погибал в битве, а тело нельзя было в целости вернуть домой, побратим покойного должен был привезти его родным голову, дабы те могли с ним попрощаться и хоть что-то похоронить…

…-Чего смотришь на меня, как на диво лесное? — горько усмехнулся казак, видя изумление морехода. — Сперва боярин так

глядел, теперь вот ты…

На моей памяти не было, чтобы Вольные Люди подобным образом обходились с мертвецами. Давно сие было, еще до того, как наши пращуры приняли Христову Веру.

Но обычай отращивать чупер на Украйне сохранился. Для нас он — знак воинской чести и свободы. Как и серьга в ухе. Казак ее получает в день совершеннолетия, перед своим первым походом.

А после похода или битвы оставляет на ней насечку в память о тех событиях. Посему у нас даже в бане опытного воина всегда можно отличить от новичка.

— По числу насечек на серьге? — догадался Дмитрий.

— Именно так! — кивнул Газда. — И если казак свершил мерзость, коей нет прощения, — изменил Вере, бросил в беде собрата или обесчестил девицу, — его лишают знаков казачьего достоинства и изгоняют из Братства Вольных Людей!

— Как я разумею, ему разрывают ухо, дабы он впредь не мог носить серьгу, а на голову льют кипящее масло, лишая права отращивать чупер! — усмехнулся Харальд. — Дивный обычай!

— Не более дивный, чем обычаи иных племен! — бросил на него суровый взор казак. — К тому же, мы вспоминаем о нем не часто.

Как правило, за предательство братьев или Веры карают куда жестче — зарывают в землю живьем. А масло льют на голову и рвут серьги тем, кого пощадили из жалости к родне или же за их прежние заслуги…

Посему, я мыслю, тот, коего мы ищем, — один из таких изгоев! Если его найти и крепко прижать, он поведает, кто ему заказал похищение княжны!

Наверняка вор уже передал девицу в руки того богача, а сам пропивает награду в укромном месте…

— Ты сказал, что знаешь, где оно! — вспомнил слова побратима Дмитрий. — Молви, как его найти!

— Есть в Диком Поле одна дыра, куда тати слетаются, яко мухи на навоз, — криво усмехнулся Газда, — наверняка там наш лиходей и укрылся!

— Тогда выступаем на Дикое поле! — возбужденно сверкнул глазами Бутурлин.

— Нынче уже поздно, боярин, идти куда-либо, — отрезвил его рассудительный Харальд, — ночь надвигается, скоро совсем стемнеет!

Да и дела свершать лучше на свежую голову. Переночуем здесь, а поутру выступим в поход!

— Пожалуй, ты прав, — нехотя согласился Дмитрий, — переночуем здесь. Но ничего, раньше ляжем — раньше встанем!

Над миром сгущались сумерки, порывистый ветер предвещал холодную, сырую ночь. Пламя костра, на котором жарился ощипанный глухарь, металось из стороны в сторону, словно хотело вырваться из заколдованного круга и убежать в теплые края.

— Как твоя рука? — обратился к боярину, кутаясь в меховой плащ, Харальд. — Лучше, чем было вчера?

— Пожалуй, — кивнул своему спасителю Дмитрий, — уже могу ею двигать. Только вот пальцы пока плохо чую. Оно и не мудрено!

Немец ранил меня отравленной сталью в плечо, так что руке больше всего яда досталось…

К счастью, я обучен действовать обеими руками. Пока буду носить саблю справа, чтобы сподручнее было обнажать левой рукой. А там, глядишь, и в десницу силы вернутся…