Другому наденут твой царский венец!

Пусть воин, о царь,— мой злодей и грабитель,

В день Судный ответишь и ты, повелитель!»

Махмуд, потрясенный, поник недвижим,

И молча старуха стояла пред ним.

И молвил султан величавый, рыдая:

«На что нам и жизнь, и держава такая,

Коль женщине днем, на проезжем пути,

Домой виноград не дают донести?

День Судный придет — за деяния эти,

Как всякий на свете, я буду в ответе.

Старуха окажется шаху врагом,—

Как встану из мертвых при грузе таком?

Отвергнув ее, обрету ли спасенье?

Не буду ль печален я в день воскресенья?»

Старухе сказал: «Подойди ко мне ближе!

Всего, что захочешь, проси! Говори же!»

Старуха в ответ: «Подари мне хоть клад,—

Обиды моей не возьмешь ты назад!

Правитель живет для закона и права,

Иначе на что нам такая держава!»

О придворных поэтах речь мою разумей,—

Чтоб толпу лизоблюдов не считать за людей!

Ведай: мусорщик нужен в государстве любом,—

Бог тебя покарает, коль забудешь о том.

Если скопится мусор вкруг жилья твоего,—

То без носчика, брат мой, приберешь ли его?

Что, скажи, без Джафара может сделать Халид?

Ткач наткет на одежду, а портной смастерит!

А в поэте-рабе нет нужды никому,

И хозяйство вселенной не прибегнет к нему.

Коль тебе ради хлеба наниматься пришлось,

Так носи лучше мусор, а поэзию брось!

Влюбленный спросил меня: «Пишешь газели, как прежде писал?»

«О нет! — я ответил.— не нужно мне больше хулы и похвал».

«Что так?» — он спросил. «Заблужденья ушли,— так я молвил в ответ.—

Тому, что ушло безвозвратно, возврата из прошлого нет.

Слагал я газели, касыды, сатиры писал без числа,

Затем что влюблен был, и алчен, и ненависть в сердце жила.

Один не заснет, не задремлет, все ночи гадает над тем,

За чей ему счет поживиться, где взять ему лишний дирхем;

Другой распростился с покоем, все дни размышляет о том,

Как сахарный рот возвеличить, как локон прославить стихом;

А третий, как пес одряхлевший, желает и ждет одного:

Чтоб враг ему в лапы попался, который слабее его.

От этих трех псов шелудивых избавь, милосердный господь,

Мою изнемогшую душу, мою полоненную плоть!

Газели, касыды, сатиры — навек позабыть пх дозволь!

Доколь мне насиловать сердце, свой ум угнетать мне доколь?

Метанье словесного сора пристало ль мужам, Анвари?

Коль некогда слыл ты болтливым, тем строже уста затвори!

На путь благодатный спасенья ступи одинокой стопой,

Два-три мимолетных мгновенья — и кончится искус земной!»

Есть у меня лачуга, и день и ночь она

Дарует мне отраду покоя, пищи, сна.

Такое мне в лачуге привольное житье,

Что негодует небо на бытие мое.

Над ней такое небо, что свод небесный весь

Лишь малая частица огней, горящих здесь.

Такой в ней мир прекрасный, что океан земной

Лишь отблеск сновидений, встающих предо мной.

Все, все, что есть в чертогах прославленных царей,

Вмещается в лачуге отверженной моей.

Излюбленная книга и рядом с ней сухарь —

Вот пир мой, вот мой ужин сегодня, как и встарь.

Полна до края чаша терпенья моего,

Взамен вина подолгу я тихо пью его,

Ласкательно скрипящий короткий мой калам —

И перстень свой, и цитру я за него отдам.

Мне роскоши не надо, гнетут меня шелка,

Хожу в суфийской хырке, душе опа легка.

От лишнего, мирского оборони, господь!

Порабощает душу, отягощает плоть.

Мир-старец не прогонит наперекор уму

Высоких дум, нашедших приют в моем дому.

Назад с пути мирского путь преградил мне тот,

Кто для меня от века и пристань и оплот.

Все скажут: заблужденью предался я... Ну что ж?

В том истину я вижу, в чем люди видят ложь.

На службе падишаху — будь долог век его! —

Я быть уже не в силах, устал я от всего.

Хотя посланье шаха ласкает сердце мне,

Пронзенное тревогой, истлевшее в огне,—

У нищего ни речи, ни слов ответных нет:

Мой дом, мои лохмотья — вот лучший мой ответ!

Четыре есть приметы у доблестных людей.

Коль их в душе отыщешь, найдешь и доблесть в ней.

Одна зовется — щедрость. Когда разбогател,

Умей дарить без меры и в меру жить умей!

Вторая — дружелюбье. Друзей не обижай:

Друг — зеркало для друга, нет зеркала светлей!

Примета третья — строгость. Напрасно не злословь,

Чтоб не просить прощенья у совести своей.

Четвертая — уменье прожить, не помня зла.

Просящему прощенья прощенье дай скорей!

Некий город ждал владыку как-то раз,

Все богатства выставлял он напоказ.

Выбрал каждый подороже украшенья,

Выставлял их повиднее в знак почтенья.

Но у брошенных в темницу бедняков

Отыскались только цепи их оков,

Только головы казненных отыскались

Да сердца, что там от горя разрывались.

Взяли руки, что у них же отсекли,

И украсили темницу, как могли.

Город встретил шаха сказочным нарядом,

Шах на все вокруг смотрел спокойным взглядом.

Лишь темница всем внушала жуть и страх.

И пред ней остановился грозный шах.

Вызвал узников к себе он в восхищенье,