Грудь разрывает трудный вздох, испепеляющий огнем.

Влюбленный в розу уколол себя об острые шипы,

И серны плачут, что в степи трава засыпана песком.

Побудь, останься, отдохни — уже привал недалеко,

Еще совсем немного сил — и до него мы добредем.

Как пересохший водоем, глазницы темные мои.

Бушует Тигр-река в груди, никто не ведает о том.

Махфи, о царственной парче и об атласе не мечтай,

Богаче ты иных владык в суфийском рубище своем.

Забудет розу соловей, когда меня в садах увидит.

Брахман нарушит свой обет, когда меня в мечтах увидит.

Таится розы аромат в нераспустившемся бутоне,

Кто ищет близости моей, пускай меня в стихах увидит.

Я отрешилась от всего, и стала жизнь моя легка.

Разлуки пью смертельный яд, моя отчизна далека.

Где ты, свидания шербет? Мне жаждать больше силы нет.

Дитя безумия и бед, на сердце тяжесть и тоска.

Тебя любить мне не велят, и попрекают, и корят,

И камни, все, что есть подряд, в меня летят издалека.

Я пальма мысли, что дает раздумий сокровенный плод.

Благоуханны те плоды, но ноша их ветвям тяжка.

Махфи, мечты от всех таи, на сердце узел затяни,

Пусть тайна, жгущая уста, вовек не сходит с языка.

Стал пеплом жар любви моей, вчера мне тело жег огонь.

Одежда пламенем взялась, ее не уберег огонь.

Как будто руты семена, мысль беспощадно сожжена.

Сгорели речи, письмена — их в свой костер вовлек огонь.

Душа в слепящих языках, ее спалил стихии взмах.

Сгорели стоны на устах, и поглотил упрек огонь.

Мне снилось ночью: я в гурьбе погибших от любви к тебе,

Пылал мой саван, как свеча,— всеяден и жесток огонь.

Полночный стон и ранний стон, как перенес их небосклон?

Нет больше звезд, сожжен бутон, но светел твой чертог, огонь.

Ресницы, словно бурелом, слепящим схвачены огнем.

Хочу заплакать, но о чем? Махфи, твой уголек, огонь.

Небеса вдалеке на горбатого, друг, похожи.

Испаренья земли на тяжелый недуг похожи.

Жалом кинжала кажется стебель тюльпана.

Кипарисы на стрелы, пронзившие луг, похожи.

Прекрасная дичь себя, как мишень, открыла.

Брови ее на натянутый лук похожи.

Виноградник по осени стал окровавленно-красным;

Листья стали на кисти отрубленных рук похожи.

Время давно арыки в садах иссушило —

Они на обкуренный ядом чубук похожи.

Жители мира взаимно так насосались крови,

Что на гранаты стали вокруг похожи.

На червей внутри своих коконов шелковичных

Богачи, надев цветной архалук, похожи.

Твои наставленья о мире, о проповедник,

На комариный назойливый звук похожи.

При мысли о клетке душа Саидо трепещет,

И мысли на птицу становятся вдруг похожи.

*

Ухо — это раковина... слух...— быть ему жемчужиной вели!

Череп — чаша разума, а дух — море в чаше, сбитой из земли.

Воздух и огонь в моей груди бурю в море дум произвели!

Катятся моря моих речей,— волны их и близко и вдали.

Все это — сокровищница тайн, ибо на устах моих печать.

*

Завистью пылают столько лет злые грамотеи без числа,

Потому что в книге этой нет слов порабощения и зла.

Вновь ко мне приходят по ночам все, не развязавшие узла...

Мысль, которой выстроили храм, та, что людям славу принесла,—

Бред и помрачение мое,— если мне случится задремать.

*

Каждая заря — румянец щек утренней возлюбленной моей;

Солнцу, как зерну, взойти помог зной дыханья, отданного ей.

Молния — мгновенная стрела моего колчана,— кто быстрей?

Облако — изменчивая мгла, дым холодный от моих огней...

Прах я отряхнул от ног своих,— стала и земля существовать.

*

Слушай, Саидо, повсюду стон ищущего правды существа!

Разумом чудесным одарен всякий, кто познал меня едва.

Тем, кого уж нет, и тем, кто есть, надобны равно мои слова.

Некогда услышанная здесь речь моя — для двух миров жива...

Руку положу к тебе на грудь,— всякая любовь есть благодать.

Я запятнан, как мака цветок,— но цветущим кажусь?

Я для собственной раны, как пластырь, жесток? — Не страшусь!

Для страстей и соблазнов давно я ослеп и оглох,

Я в миру одинок,— так зачем в хороводе кружусь?

Как молитвенный дом в годовщину, я в траур одет:

Я оплакивать мудрых убийственный рок пригожусь!..

Я и кончика пальца вином не смочил на пирах,

Угощеньем Хатама я брезговать мог,— и горжусь!

Современников грубость меня убивает порой,—

Будто изморозь, мертв, на траву у дорог я ложусь!..

Но застрянет дыханье, как в скважинах флейты,— в устах,

Если с нашими знатными хоть на часок я свяжусь!

Если я, Саидо, заблудившись, на пир попаду,

Ожерельями слез украшаюсь не впрок — и стыжусь!

Мне шапка странника родней, чем сень крыла священной птицы.

На мягком бархате трудней, чем на циновке, сном забыться!

Противны цепи на дверях и стражи кислое лицо!

Лачуга нищего славней дворца и царственной столицы.

Один горбатому совет — скорее спнну распрямить!

Приятней с посохом брести, чем с болтуном в пути сродниться.

Ты видишь двери во дворец? Не приглашают? Не жалей! —

Пусть лучше, вместо тех дверей, разинут пасти лев да львица!

Домовладельцу грязь в жилье — что драгоценная сурьма!

Водой алмазов,— пей и пей! —но рот сухой не освежится!..

Светлеют очп от сурьмы, душа — от горечи светлей,—

Для цветника ее скорбей — жаль — не бывает очевидца!..

Нет дела праздным богачам до мужа разума нигде...

Стекляшке — мелочный скорей, чем изумруду, изумится!

Простонародье, голытьба великодушнее, чем знать!..

Нужней небесных эмпирей сей жернов мельничный вертится!