Ничто не в силах нас заставить разлучиться!

Какою клеткою в плену удержишь птицу?

Кого ты оплела жгутами черных кос —

Того оковами не удержать в темнице.

Помогут ли слезы теперь и губ моих пламя сухое?

Навылет пронзила мне грудь ты пущенной метко стрелою.

Я думал, что этой любви ручей мелководен и узок,—

Но чуть оступился, и вмиг под воду ушел с головою.

Сказать ли, что с моей душой ты, став надменной, сделала?

Ты жизнь бесценную досель — ничтожной, бренной сделала!

Была бы, как твоя коса, ночь длинною,— тогда б

Все рассказал я, что со мной твоя измена сделала.

Не сплю я по ночам, а плачу. И от слез

В моих глазах туман, черней твоих волос.

А если и усну, то вижу сны, еще

Запутанней твоих рассыпавшихся кос.

Я горестный день расставания знал,

Что лживы твои обещания, знал.

Клянешь ты меня, а клялась мне в любви!

Но верь — я все это заранее знал.

Все, чем долгие ночи в беспамятстве жил я,— ушло.

Наважденье, бесценных богатств изобилье — ушло.

Свет души моей, мыслей хранительница сокровенных!

Ты ушла, и все то, что тебе говорил я,— ушло.

С протянутой рукой увидев бедняка,

Спешу ему отдать запястья и шелка.

Две сотни праведных сердец сынов Гянджи

Отдам, чтоб нищету утешить старика.

Желанный ли гость колосок там, где рдеют тюльпаны?

На розы взглянув, любоваться шипами не стану.

Зачем же, юнец, бородою курчавой гордишься?

Пусть щеки твои будут схожи с зарею румяной.

С кувшином из золота мир этот схож —

То горькую воду, то сладкую пьешь;

Но смертного часа оседлан скакун,—

Недолго ты здесь, на земле, проживешь.

* *

Ты спьяна выронил вчера кувшин из рук.

О камень грохнувшись, заговорил он вдруг:

— Стал грудой черепков в единый миг, хоть я

Таким же, как и ты, был только что, мой друг.

Роза пунцовая вдруг побледнела —

К ней соловьиная трель долетела.

Листья срывая, она растерзала,

Словно безумная, в кровь свое тело.

Ярко озаряет сад наш пламя роз.

Жизнь — халат, расшитый лепестками роз.

Дунет ветер смерти — не найдешь тогда

В вырытой судьбою черной яме роз.

Душа моя подобна океану,

Мне жемчуга дарует вдохновенье,

А эти пустозвоны, куклы эти

Подобны грязной океанской пене,

Стараются казаться соловьями!

Но ведь всегда ворону выдаст пенье!

Они — как ножны, языки — клинки их,

Им ненавистен вольнодумный гений.

Питают взятки их, как лампу — масло,

Они ж чадят, как мокрые поленья!

Как муравьи, они воруют крохи

Со скатертей моих стихотворений...

Что ж, муравьи, потопом темным хлыньте

Один мой бейт растопчет вас в мгновенье!

Сад времени нашего ядом сочится,

Ни в свежесть, ни в сласть тростника ты не верь:

Его сердцевина больна и червива...

О жизни и смерти подумай теперь.

Скрипят без конца две широкие двери —

Ворота рождений, ворота потерь.

Вращается мир, забывая ушедших,

Бесстрастно встречая стучащихся в дверь.

Огонь сжигает грудь мою — из-за тебя, мой друг.

Я муки сердца не таю — живу скорбя, мой друг.

Ты на чужбине. Боль твоя сильней моей тоски.

Я знаю это — и пою лишь для тебя, мой друг.

Я б кольцо свое украсить бирюзой небесной мог,

Лошадь времени взнуздал бы, а дыханьем скалы б сжег,

Но коль тысячу колосьев на хырмане Хагани

Соберу я, стихотворец,— буду счастлив, видит бог!

О ночь одиночества! Ночь, пощади!

Я брошен. Закован я... Тьма впереди...

О ночь, если даже ты жизнь,— уходи.

О утро! Пусть гибель ты — вспыхни! Приди!

Внимательно смотри, вот для тебя урок.

Стал прахом город Медаин,— о, жалкий рок!

Идем же, сердце, в путь. Нам Деджла путь укажет.

Но глубже, чем река, горючих слез поток.

И Деджла плакала, как сто ручьев кровавых,

Чей полноводный бег печален и широк.

И устье Деджлы пьет с ненасытимой жаждой —

Пузырится в жару — и бред ее глубок.

Смотри, она горит от ужаса и горя.

Слыхал ли ты когда, чтоб воду пламень жег?

Плати же, как она зекят слезами платит —

Здесь, у морской губы,— соленый свой налог.

О, если бы река все рассказать могла нам,

Как бил озноб ее всю с головы до ног!

Она сама в цепях и вьется длинной цепью,

Ее пожар загнал и ужас уволок.

Так обратись к развалинам — и ты услышишь,

Как плачет из глубин, невнятный голосок.

Вглядись, как медленно крошатся эти зубья:

Все временно. Все — тлен. Всему назначен срок.

Топчи нас, человек. Мы, как и ты, истленье.

Мы, как и ты, ковер для всех идущих ног.

Как ноет голова от воя сов полночных,

Хотя бы слез твоих нас освежил глоток!

Здесь истина жила. Ее не пощадили.

Поплатится ли тот, кто с нами был жесток?

Изменчива ль судьба, или ее ломает

Тот, кто обуглил наш возвышенный чертог.

Не смейся над моим рыданьем — помни, путник:

Кто слез не проливал, тот низок и убог.

Когда-то Медаин был не беднее Куфы —

Плачь, путник, и пойми, как мой позор глубок.

Ведь камня этих стен так много рук касалось,

Что оттиски легли на каждый уголок.

Привратником здесь был властитель Вавилона,

О, слушай, Туркестан,— трубит военный рог...

Балконы рухнули, отполыхали балки.

Здесь был когда-то пол, здесь — круглый потолок.

Не удивляйся! Там, где соловьи гремели,