Пиме, Дочпса жена, смертельно перепугалась —

Над муженьком полумертвым с рыданьем она хлопотала

И с головы его отмывала кровь, причитая;

Крики и плач услыхав, отовсюду соседки сбежались

И впопыхах притащили с собою снадобий разных,

Грита и девясила и прочих травок достала,

Приволокли Сельмике и Берге мазей целебных.

Дружно пошли хлопотать над больным сердобольные бабы.

Яке настойку из трав в черепке развела хорошенько,

Польского дегтю в нее да багульника чуть подмешала,

Так завоняло в избе, что и мертвый, кажись, не стерпел бы.

Вот на лежанке Дочис понемногу стал шевелиться.

Пиме, Дочиса жена, и соседки повеселели,

Мазью стали они усердно смазывать раны,

Голову мужу скорей начала перевязывать Пиме,

А Пакулене взялась заговор прочитать подходящий.

В то же мгновенье Дочис, вонючее зелье унюхав,

Неописуемый страх почуял пред знахарством бабьим,—

Тотчас придя в себя, с постели молниеносно

Он соскочил и дубиной большущей вооружился,

Всех сердобольных баб с их бальзамами бабьими вместе

Вышиб он в ярости вон из избы, насквозь просмердевшей,

Ну, а потом, перебив немало утвари всякой,

Все черепки с лекарством схватил и за дверь пошвырял он.

Бедных сынов, что его, как падаль, домой притащили,

Злобно ворча и бранясь, едва не прикончил, поганец».

«Хватит! — вымолвил Сельмас.— Довольно этих побасок,

Уши вянут от них, а нет ни конца им, ни краю.

Эх, и куда ушли времена, когда еще пруссы

Ни одного словца по-немецки сказать не умели,

А башмаков иль сапог не знавали, и хоть каждодневно

Лапти носили простые, да все не могли нахвалиться.

Где времена, когда ни друзей, ни соседей почтенных

Не было нужды бранить и стыдиться за них постоянно.

Нынче ж, скажу, не таясь, глаза бы мои не глядели.

Осенью брат наш, литвин, в башмаках, а то и в сапожках,

Будто бы немец заправский, приходит, глядишь, на пирушку.

Нам-то, литовцам, пожалуй, носить негоже и клумпы,—

Так по-немецки у нас деревянная обувь зовется,—

Деды и прадеды наши не слишком ее уважали.

Знаем, стеснялись они поминать башмаки в разговорах

И на французский манер щегольские полусапожки.

Это французы, когда понаехали к нам отовсюду,

Вскоре привычкам своим и обычаям нас научили.

В древние те времена наши прадеды школ не имели,

Знать не знали они букварей и книжек церковных.

Вероученью тогда изустно их всех наставляли.

А ведь усердней, поди, почитали прадеды бога

И, подымаясь до солнца, по праздникам в церковь спешили,

Нынче ж, помилуй господь, до какого мы дожили срама:

Все разряжены в лоск на манер французский, литовцы

Лишь на минутку-другую покажутся в храме господнем

И поскорее в корчму гулять да бражничать мчатся.

Многие образ людской там теряют, перепиваясь,

И начинают болтать по-свински и по-мужицки,

В церкви слышанных слов никто и вспомнить не хочет,—

Шутки мужичьи одни, да брань, да хохот немолчный...

По пустякам во хмелю затевая ссоры частенько,

Тут же они меж собою вступают в жестокие драки,

Хуже разбойников, право, катаются с воплями, с бранью

По полу, в грязных плевках, в блевотине, в лужицах водки.

Ну же и мерзость пошла! Как подумаешь — волосы дыбом.

Но не довольно того! Отцы-то пьянствуют сами

И ребятишек в кабак приводят, как в гости к соседу,—

Вот и потомство свое приучают к вину с малолетства.

В драку вступают отцы на глазах у своих ребятишек,

Клочья волос летят, и кровь потоками хлещет.

Нет угомону на вас, беспутники и нечестивцы,

Иль не страшитесь, что бездна разверзнется вдруг перед вами,

Пламя пожрет вас всех, оскверняющих праздпикп божьи,

Или не совестно вам среди христиан появляться?

Если священники в школу детей посылать заставляют

Или пора подошла заплатить учителю деньги —

Что за нытье стоит и какой галдеж несусветный!

А напоследок, когда рассерженный амтман прикажет

Вахмистрам без разговоров описывать всех виноватых,

Вмиг набежит толпа недоумков долгобородых,

И завопит, завопит, будто миру коней наступает,

И, в пререканья вступив с несчастными учителями,

Примется их шельмовать за одно лишь то, что дерзнули,

В горькой нужде изныв, потребовать кровные деньги.

Пайкюс, известный дурак, «Отче наш» не знающий даже,

Также и братец его двоюродный, круглый невежда,

Смеют в голос бранить наставников скромных и школы,

Диву даешься, когда начинают болтать эти люди,

А поглядеть, так один сыновей обалдуями сделал,

Им угождая во всем, их воле потворствуя слепо.

Чуть не убить готов он учителя, если порою

Лодырей тот ремнем стеганет, потерявши терпенье.

Ну, а другой совсем свихнулся: ребят неразумных

В школу он ни за что посылать не желает, как будто

Дал себе крепкий зарок — их вырастить аду на славу.

Пайкюс ненастье бранит, а Ваушкус вёдро поносит:

Этому слишком светло, а тому недостаточно света,

Школа плоха одному, а другому несносно ученье.

Молод еще для одних и учить не умеет учитель,

Он для других староват и детей наставлять не годится.

Эти твердят: неприлично орет он, псалмы распевая,

Те говорят: не поет, а всегда бубнит что-то под нос.

Боек — одни кричат, тихоня — молвят другие.

Вот как по праздничным дням, в корчме с утра собираясь,

Учителей-горемык и священнослужителей скромных

Пьяницы и пустоболты ругмя ругают повсюду.

Вот как о них толковать эти головы дурьи дерзают!

Все же, скажу, и средь нас не перевелись христиане,—

Между литовцев найдется хозяев добрых немало,

Высокочтимых людей, что пример являют соседям:

Сами живут благонравно и, смотришь, также умеют

Домом своим управлять и почтенье внушать домочадцам.

В мире уж так повелось, гласит Святое писанье,

Непогрешимых людей, перед господом чистых душою,

Меньше бывает всегда, чем безбожников закоренелых.

Так оно будет и впредь: побеснуется несколько мир наш

И, напоследок ослепнув, к чертям на рога понесется.

Ведь говорят нам слова пророков ветхозаветных,

Также господь наш, Христос, и апостолов рукописанья

Все об одном, что, когда конец приблизится миру,

Столпотворенье пойдет, из ада чудища выйдут

И средь господ просвещенных, а также бурасов темных

Только коварство и подлость откроются нашему взору.

Разве мы изо дня в день не видим, как, властвуя всюду,

Грешных слабых людей соблазняет нечистая сила!

Ах, опомнимся, братья! Почувствуем сердцем, как страшно

Бездна ада на нас ощерилась, и поразмыслим,

Сколь богомерзким ученьем своим людей баламутит

Время тяжкое наше, исчадье силы нечистой!

Грабить, бесчинствовать, лгать, ненасытной корысти в угоду,

Ближних своих предавать да оплевывать имя господне —

Вот непреложный закон, вот первая заповедь нашей

Трижды проклятой поры лихолетий, нас посетивших.

Ах, куда ни гляди, все навыворот, все наизнанку.

Мы — коренные литовцы, не зная белого света,

Простосердечно считали, что только француз да швейцарец

Свет и честных людей мастаки околпачить, опутать,

Думали мы: сквернословить и красть лишь немцам не стыдно.

А на поверку, друзья, и меж нами людишек немало

Водится подлых, безбожных, таких немало мы видим,