Сначала где-то вдали за стеною,

Потом всё ближе, раздались шаги, —

Не топот стражи, не поступь слуги:

Ступает кто-то походкой иною,

Воздушно-легкой, почти не людской.

И вот, отброшен поспешной рукой

Завесы полог у двери за мною.

Склоненный взор отведя от стола,

В широком кресле я к дереву спинки

Свой стан откинул. Царевна вошла,

Почти вбежала… В лице ни кровинки,

Страданье в бедных прекрасных глазах…

И, встретясь взглядом со мною, в слезах,

Дрожа, упала она на колени,

Лицо по-детски стыдливо укрыв

В моем хитоне; рыданий наплыв

Прорвался плачем… Вечерние тени

Сгущались грустно, и бледным пятном

Чуть брезжил запад. Вдали за окном

Смеялись звуки хмельных песнопений,

Тревожа душу и мысль наводя

На мрачный облик безумца-вождя.

И я в защиту царевны смятенной

От этой жизни, грехом полоненной,

От власти злых оскверняющих сил,

Молясь, на кудри головки склоненной

Уставно руки крестом возложил.

И тих был шепот: «Учитель, мне больно!..

Души не смею открыть никому!..

Не знает мать — я пришла самовольно:

Могу признаться тебе одному!

Меня поймешь ты, простишь сердобольно…

С участьем теплым ты слушать привык

Людских сомнений мятежный язык…

Наставник добрый! Измучена, смята

Душа страданьем… С недавней поры

Безумье в сердце!.. Царевича… брата…

Люблю… люблю я… не чувством сестры…

Признанье страшно! Но я виновата

Помимо воли… без умысла зла:

Любовь, мечтами щедра и богата,

Явилась тайно… без спроса пришла!

Дыханье чуждой, неведомой воли

Я чую в чувстве, связующем нас…

Так нужно ль… должно ль, чтоб мы побороли

Судьбы веленье, чтоб в пепле угас

Священный пламень, зажженный не нами?..

И то, что в небе горит письменами,

Разрушить вправе ль закон наш земной,

Встающий грозно меж нами стеной?!.»

Лились признанья, и в них, за словами,

Роптала юность, со всеми правами

Людской природы, со страстью в крови,

С борьбой меж долгом и зовом любви.

Внимал я молча. Но сердцем аскета

Подслушал больше, чем выдал рассказ:

Царевна билась во тьме без просвета.

Прося напрасно от жизни ответа.

То Дух Соблазна внушал ей не раз

Рассечь, как узел, насилье запрета;

Был вкрадчив голос: «Борись! Уповай!

Восстав, вступи в завоеванный рай!

Люби! Уж близко счастливое время,

Когда другое, свободное племя

Позор любви безнадежной поймет,

Поймет, что святы и вечны обеты,

И гордо свергнет людские запреты,

Как ржавых уз утеснительный гнет.

Тогда твой подвиг, как дань искупленья,

Прославят вольных людей поколенья!»

То совесть в сердце будила укор:

«Беги сомнений! Гони искушенье!

На вас накличет бесславный позор

Союз преступный; а кровосмешенье —

И стыд глубокий, и гибельный грех!»

И жутко было, украдкой от всех,

Сгорать царевне в тоске безглагольной,

Желать свершенья несбыточных грез,

Потом терзаться душой богомольной,

Гасить ручьем унизительных слез

Безмерный ужас пред страстью крамольной,

И вновь мечтой упиваться безвольно,

Опять любовью безумно гореть,

Сплетая скорби и ревности сеть.

Как гул весенней грозы, прозвучало

Для слуха старца простое начало

Любви несмелой двух юных сердец…

Но близок был неизбежный конец.

Царевны голос вдруг дрогнул: «Отец,

Я днем минуты покоя не знаю,

В ночи не сплю и томлюсь до зари…

Иду над бездной по самому краю…

Благой учитель!.. наставь… умудри!..

Хочу расстаться с житейской шумихой,

Уйти в тот мир, где соблазн побежден,

Где подвиг жизни светло сопряжен

С покоем сердца, с молитвою тихой

Средь сонма чистых и набожных жен:

Близ храма, в келье, греху недоступной,

Простясь навеки с любовью преступной,

За брата-друга, как друг и сестра,

Молить я буду бессмертного Ра.

Я верю, даст мне согласье родитель.

Но мать-царица… Мне страшно, учитель!

Я знаю, сердце я ей разобью

Своим решеньем. Исполни мою

Мольбу, наставник: твои назиданья

В печали могут царице помочь.

Пусть мать простит недостойную дочь,

И пусть отпустит меня без рыданья

На трудный искус святого пути…

Тогда лишь будет легко мне уйти!»

Царевна смолкла. Стенные триптихи,

В лучах лампады торжественно-тихи,

Мерцали, тайны мистерий шепча.

И миг короткий, как взмахом меча,

Отсек былое: закрыта страница,

Не будет завтра, что было вчера…

Царевна встала. — «Дерзай, голубица!

Да будет воля великого Ра:

Блажен, кто высшим призваньем взыскуем!..»

Петух протяжно пропел вдалеке…

Царевна, быстро припав поцелуем

Опять походкой, так мало похожей

На шаг плотских человеческих ног,

Луна высоко. Чертог мирозданья

В сиянья бледном светлы очертанья

Построек древних; и каждого зданья

Тяжелый очерк, как сон, повторен

Густой, на землю отброшенной тенью.

Со светом тени играют в саду.

И я, подобен ночному виденью,

В одежде белой бесшумно иду.

В далекий угол уснувшего сада

Ведет тропинка. Блеснула ограда

Из белых глыб, освещенных луной,

И я стою пред намеченной целью:

В стене я камень нажал потайной;

Он дрогнул тихо, и узкою щелью

Открыл глубокий и черный провал.

Слегка нагнувшись, вошел я и стал

Во тьме над спуском крутым к подземелью,

А камни входа беззвучно за мной

Опять сомкнулись стеною сплошной.

Зажег я факел. И в царстве подземном

Был странен отблеск земного огня,

Как в узах сущим — в их мрак тюремном

Несмелый проблеск далекого дня.

С трудом сходя по ступеням истертым,

Ступал я в мокрый безжизненный мох;

В лицо, как склепа разверстого вздох,

Дышала плесень дыханием спертым;

А там, где узкий змеился проход,

Звенели капли сочащихся вод.

Под влажным, низко нависнувшим сводом

Я шел неровным извилистым ходом,

Везде встречая промозглую муть.

Но вот шаги зазвучали по плитам,

И скоро вывел расширенный путь

Меня к пещере — к цветным сталактитам,

В укрытый в недрах земных и лишь нам,

Жрецам верховным, доверенный храм.

Гигантский купол над тихой пещерой

Легко и стройно царил полусферой,

Как темно-синий ночной небосклон;

Под ним, в кругу самозданных колонн.

Из недр двухструйный источник пещерный

Фонтаном бил чрез расщелину скал.

И двух потоков напев равномерный

Как смерть баюкал, как жизнь пробуждал.

Ключи раздельно стекали в цистерны,

В цистерны-чаши: в одну, как в потир.

Вода Живая, синей, чем сапфир.

Струилась звучно, как песня благая;

В другую, точно в могильный сосуд,

С печальным звоном по камню сбегая,

Вливался Мертвой Воды изумруд.

Вокруг цистерн, меж колонн — саркофаги;

И в них, нетленно-немые жильцы.

Казалось, спали великие маги.

Мои предтечи — Ацтлана жрецы.

Не слыша хода веков быстротечных,

В базальте черном открытых гробниц

Дремали старцы в бинтах плащаниц,

Храня под тенью тиар трехвенечных

Блаженный отсвет всех таинств предвечных

В чертах застывших, но радостных лиц.

Теперь, томимый сомнением жутким,

Пришел я, младший, в их вещий синклит

И вновь, как встарь ученик-неофит,

Поведал просто наставникам чутким

Всё то, чем сердце горит и болит.

Свои печали о жалком паденьи

Людского рода в пучину страстей,

Свой страх неясный за царских детей,

Со светлой тайной в двойном их рожденьи

И с темной тайной любви их земной, —

Я все открыл им в молитве одной.

Отрадно стало. От скорби раздумий

Ушел я в мир созерцанья и вслух

Запел пред сонмом внимающих мумий

Псалом, целебно врачующий дух:

В речи нашей есть таинственный

И поистине единственный

Дивный Звук — всех звуков Мать!

Все, что выражено, сказано,

Всё с его природой связано,

Бытием ему обязано,

Может только в нем звучать.

И всё то, что нам не явлено,

Здесь без отклика оставлено,

Плотью Слова не оправлено, —

Всё уже таится в нем:

Всё в нем кончено и начато,

И горит — предвечно зачато —

Жизни будущей огнем.

В звуке этом — Космоса основа,

Суть миров и жизни вечный дух:

В нем, в Одном, всю тайну Трех и Двух,

Как скрижаль, таит строенье Слова.

Если цель — познанье Божества,

То один и два в трезубце звука, —

Как трех струн тугая тетива

С двух концов в одном изгибе лука,

А душа — пернатая стрела.

Повторенный вновь, опять и снова,

Ввысь уносит зов певучий Слова:

Всех молитв в нем древняя хвала,

В нем всех гимнов пламень величальный,

Весь Завет святых и строгих дум,

В нем — Он Сам, Бессмертный, Безначальный,

Три в Одном, Кого зовут АУМ.

В слове едином — три буквы, два слога:

Образ Триады, звучащий триптих.

Напечатлейте на душах своих

Звук, словно Лик Триединого Бога!

Сердце пылает, безмолвствует ум, —

Истинно, истинно, это — АУМ!

Звук тот Самим Божеством своеручно

Вписан в творенья, как Имя Творца,

Чтоб триединство святого Лица

Нам, как глашатай, вещал он трехзвучно.

И да молчит человеческий ум,

Ибо, воистину, это — АУМ!

В нем отражен, возвещен и прославлен

Тот, Кто в движении всего — недвижим;

В нем Непостижный душе постижим,

В нем Непроявленный сердцу проявлен…

И да молчит человеческий ум,

Ибо, воистину, это — АУМ!

В потустороннем вне времени Сущий,

Здесь Он — и время, и все времена;

В слитности бдения, грезы и сна,

Он — Настоящий, Прошедший, Грядущий…

И да молчит человеческий ум,

Ибо, воистину, это — АУМ!

Житница Он живоносного корма,

Вечный источник живого питья,

Светоч извне и внутри бытия,

Дух и материя, имя и форма.

И да молчит человеческий ум,

Ибо, воистину, это — АУМ!

Как в серебристую ткань паутины

Творчески нить источает паук,

Так Триединый Зиждительный Звук

В пряжу творенья вплетает Единый…

И да молчит человеческий ум,

Ибо, воистину, это — АУМ!

Всюду, во всем Он в мирах неисчетных;

Всё от Него, как огонь от огня;

Сам же, как пламень, единство храня,

Чужд Он ущерба от искр быстролетных.

И да молчит человеческий ум,

Ибо, воистину, это — АУМ!

Птицей нисходит Он, лебедем белым:

С Ним улетев, переходит мечта

Грань, где Душа Мировая слита

Видимым Целым с Невидимым Целым…

Может ли это постигнуть наш ум?!

Истинно, истинно, это — АУМ!

Добрый же путь нам при странствии новом,

Путь по Ту Сторону, к Свету сквозь Тьму,

К лону блаженства с Божественным Словом:

Слава Ему! Поклоненье Ему!

Мир Его — миру, и всем, и всему.