Но в детском мире их игр и мечтаний

Свершился вдруг неожиданный сдвиг,

Недобрый вестник поры испытаний;

Я в нем невольно с тревогой постиг

Зловещий знак роковых начертаний

И близкой бури предсказанный вал

На тихом море их жизни узнал.

Любовь! В лукавом ее наважденьи

Я понял завязь грядущих невзгод:

Любовь прекрасна в своем зарожденьи,

Но горек будет отравленный плод.

А дети гостье с ее чудесами

Сердца открыли доверчиво сами…

Вина не их… не моя… и ничья…

Весь мир, природы самой голосами,

Признал любовь — бытием бытия:

Поют ей славу в порыве едином

Простор небес, океан и земля;

Звучит хвала ей в жужжаньи шмеля,

И в стоне горлиц, и в крике орлином;

Она влечет к стрекозе стрекозу;

Ей страстно служат цветы, расцветая;

Томится ею весна золотая;

Ей данью лето приносит грозу,

Как смелый голос желаний мятежных,

А осень — бледных небес бирюзу,

Как грустный символ страстей безнадежных.

И гимн природы в двух детских сердцах

Звучал, как эхо, двойным преломленьем:

Любовь друг к другу зажглась в близнецах.

Они открыли в себе с изумленьем

Несмелых, светлых желаний ростки,

И счастье грез с непонятным стремленьем,

И жажду ласки с неясным томленьем,

И сладкий зов беспричинной тоски.

Теперь нередко касанье руки

Тайком смущало их душ безмятежность;

Им ночью снились тревожные сны,

А в днях их смутно жила неизбежность

Волшебной, жуткой для них новизны.

Уже не дружба, не братская нежность

Незримой связью сближала детей;

Иного чувства звала их безбрежность,

Сильнее крови и дружбы святей.

То было счастье, как жизни дыханье,

Когда, безумьем сердец не губя,

Чуть веют радость и благоуханье

Любви, еще не сознавшей себя;

Когда два сердца друг другу навстречу

Бездумно рвутся, а трепет в крови

Твердит одно: — «Позови, позови,

И я на зов твой призывом отвечу!..»

То было утро безгрешной любви.

Но лишь недолго они бережливо

Взаимно чувство таили в тиши,

Боясь поведать о тайне счастливой,

Страшась вспугнуть ликованье души.

Любви не спрячешь, не скроешь под спудом;

Она, как свет, как цветов аромат,

На волю рвется из плена и чудом

Себя расскажет, как песни раскат.

Был день, какие бывают в начале

Поры осенней: насквозь золотой,

Теплом, как чаша вином, налитой,

С налетом грусти в прозрачности далей

И с ветром свежим, несущим с долин,

Как блестки, нити седых паутин.

Лучился полдень. И в трапезной зале

Сиял, как праздник, обеденный чин.

Горели краски настенных картин,

Резьба сверкала двойного престола,

Блистал над ним расшивной балдахин;

Пестрели плитки узорного пола;

И меж цветов золотых на столе

Светились вина в сквозном хрустале.

Кифары, арфы и флейты двойные

Сливали стройно аккорды в один

Поток певучий; в него тамбурин

Ронял удары, как в зыби речные

Живые капли. И вольно плыла

Душа людская с волною напевной.

Царевич-отрок с сестрою-царевной

Сидел на кресле двойном у стола.

Меж тем на гладкой площадке помоста

Забав и игр вереница цвела.

Борцы-ливийцы гигантского роста

В борьбе, как спруты, сплетали тела;

Скакали, гнулись, качались гимнасты,

Ходил, колеблясь, канатный плясун.

В тюрбане пестром урод головастый,

Горбатый карлик, индийский колдун,

Играл печально на тонкой свирели:

И с тихим свистом из легких корзин

Десятки змей выползали на трели,

Свиваясь в кольца; узоры их спин

Расцветкой красок волшебных горели,

Мерцая медным отливом чешуй;

На гибком жале неся поцелуй,

Легла на грудь укротителя кобра;

А стан ему опоясал удав,

Могучей лентой цветною обжав

С такою силой, что хрустнули ребра;

Но трели новой задумчивый стон, —

И сразу петли ослабил пифон.

В нарядах ярких шуты и шутихи

Толпой вбегали в палату, и зал

Дрожал от смеха; но вновь ускользал

Их рой крикливый, и царствовал тихий

Напев любовный согласных кифар —

Живой и чистой гармонии дар.

Давно все знали, что царские дети

Всегда любили обеденный срок

За солнце полдня, за звучный поток

Мелодий грустных, за зрелища эти,

За ласку старых и преданных слуг,

Хранивших чинно их детский досуг.

Обычно, прежде, во время обеда,

Меж яств согреты глотками вина,

Шутили дети, кипела беседа,

Был светел смех и веселость шумна.

Но всё сегодня обоим не в радость,

Ни день хрустальный, ни песенный хор,

Ни выбор лакомств, ни сочная сладость

Плодов румяных. Опущенный взор

Царевны явно подернут печалью.

С ней рядом, молча, царевич поник;

Сжимает горло ему воротник

Из частой сетки с лазурной эмалью;

И так оплечий сквозных кружева

Теснят, что груди томительно-душно;

В жару истомном горит голова,

И вихрем мысли бегут непослушно,

А сердца стук и прерывист, и част.

Кто снам рассвета найдет выраженье?

И кто — вина молодого броженье —

Томленье юной души передаст?