Могу ль забыть я, как в ночь ту объята

Была надеждой и верой душа!

Я в Храм Познанья в стенах Зиггурата

Из детской спальни прошел, не спеша;

И нес на сердце блеснувшей догадки

Отрадный отсвет. У входа, за мной

Глухой завесы тяжелые складки

Легли бесшумно. На страже ночной

В дверях застыл копьеносец курчавый,

Сжимая древко железной рукой.

В обширной башне царил величавый,

В цепи столетий недвижный покой.

Дрожало пламя светилен лампадных,

Целуя мрамор лучом золотым;

Пронизан светом, живительный дым

С кадильниц веял; в притворах прохладных

Сгущался сумрак. Курился анис.

В тенях колонны и арки тонули;

Над ними чашей воздушно навис

Высокий купол из ляпис-лазули;

И свод, как небо ночное, вместил

Узор знакомый небесных светил.

А вдоль карниза кольцо Зодиака,

Как светлый пояс, мерцало из мрака,

Как будто жило в живых облаках

Сквозного дыма, где кариатиды,

Белея смутно на белых стенах,

Послушно купол несли на руках.

И всё, в чем гений и дух Атлантиды,

Чем в жизни души людские звучат,

В том круглом зале хранил Зиггурат.

Там в темных нишах, как норы глубоких,

Был скрыт, наследством столетий далеких,

Сокровищ знанья накопленный клад:

Огонь и мудрость пророчеств высоких,

Плоды прозренья умов одиноких

И дар людских вдохновенных отрад;

Слова поэтов, как ценные слитки,

Дерзанья мысли, не знавшей преград,

В блужданьях к свету — слепые попытки,

И свет находок — в пути наугад.

Являлись взору при свете лампад

Рядами знаков покрытые плитки,

Скрижали с грубой насечкою слов,

Пергамент хартий, нетленные свитки —

В пыли и прахе земном, пережитки

Заветов, смолкших в потоке веков.

Любил я в зале немом и пустынном,

Стирая волей времен рубежи,

Читать былое в сказанья старинном —

Иль, глядя в даль, на папирусе длинном

Слагать далеких судеб чертежи.

И тою ночью, как в миг озаренья,

Исполнен духом и даром прозренья,

Я стал читать близнецов гороскоп.

Вставало Солнце двойного призванья;

Вокруг всё было полно ликованья

На ясном утре младенческих троп.

Весы качались. Конец коромысла

Двух жизней чашу к удаче клонил.

К добру слагались пророчески числа,

Успех вещало стоянье светил.

Вверху сошлись благосклонные звезды,

Приметы счастья роились внизу:

Безгрешно зрели два детства, как грозды,

Когда они, украшая лозу,

Еще готовят свой сок для точила…

Но тень пути близнецов омрачила.

И дальше, к сроку пятнадцати лет,

Грознее было планет сочетанье,

Темней значенье священных примет.

Увидел в небе я молний блистанье,

Услышал громы: в растущей грозе

Ковался жребий чудесных младенцев!

Дороги новых земных поселенцев

Судьба сводила к единой стезе;

У края бездны, раскрывшейся грозно,

Они сходились; в узле роковом

Рыдала Дева Небесная слезно,

И насмерть бился в огне грозовом

Единорог в поединке со Львом.

Потом, прервавшись, дороги двухпутной

Изгиб терялся. И я, астролог,

Созвездий смысла постигнуть не мог, —

Так было всё необычно и смутно

В предвестьях блага и в знаменьях зол:

Цвели на терне кровавые розы,

И жернов — кости людские молол;

Сплетались вместе под знаком угрозы

Венцы страданья и метаморфозы

Грядущей нимбы; а вкруг них, горя,

Струился ливень удушливой серы,

Шипела лава, кипели моря,

Дрожали недра, вскрывая пещеры.

Но светел был, сквозь огонь и потоп,

Исход конечный для душ просветленных…

И всё смешалось. В тазах утомленных

Погас лучей озаряющих сноп,

И в сером пепле надежд опаленных

Померк детей роковой гороскоп.

В ту ночь гаданье, мучительней раны,

Сомненьем горьким мне душу прожгло:

В грядущем зрело неясное Зло.

И я крылом неусыпной охраны,

Как птица-мать слабосильных птенцов,

Укрыл надежно детей-близнецов.

«В скрижалях неба, — твердил я, — немыслим

Обман светил; и правдивы слова

Примет священных: как мысль Божества,

Мы их читаем, толкуем и числим.

И будет участь детей такова,

Какою я в гороскопе зловещем

Ее прочел, если я без борьбы

Сочту законом угрозы судьбы.

Судьба могуча, когда мы трепещем

При первом знаке невзгод, как рабы;

Ее итоги тогда непреложны,

Когда, вверяясь недоброй звезде,

Сердца безвольны, как прах подорожный,

Как мертвый лист на текучей воде.

Но смелый спор и борьба с ней возможны:

Не сам ли каждый из нас, как кузнец,

Себе кует или жребий ничтожный,

Иль в час удачи победы венец?

Так я могучим вторжением воли

И властью Силы, подобной огню,

Случайность с детских путей устраню,

И суть прямую их двойственной доли,

Спасенья якорь, надежду мою,

На благо миру и людям скую».

Но крепко чувства и помыслы эти

В душе таил я. А жизнь близнецов

Текла беспечно: неведеньем дети

Счастливей вникших во всё мудрецов,

И брат-царевич с царевной-сестрою,

От первых лет неразлучки-друзья, —

То счастье знали безгрешной порою

Невинных грез на заре бытия.

Сбежав поутру к лазурному пруду,

Где дремлет лотос средь чистых зыбей,

Они любили скликать голубей,

Им корм кидая. Тогда отовсюду

Свистящим лётом, чета за четой,

Слетались птицы на берег крутой,

Росой покрытый по зелени дерна;

Теснясь, ловили они с быстротой,

Как чистый жемчуг, блестящие зерна,

И, чем обильней был дождь золотой,

Тем больше птицы взволнованным кругом

Сбивались, споря и ссорясь друг с другом:

На помощь слабым всегда был готов

Прийти царевич, и с детским испугом

Сестра спешила разнять драчунов.

Потом в зверинец. Глухим частоколом

Охвачен длинный надежный загон

С песчаным, плотно утоптанным полом;

В проходе узком с обеих сторон

Идут рядами широкие двери

Просторных клеток. Там из году в год

Приют находят всё новые звери,

Всё новых, странных заморских пород.

Встречает сразу любимых хозяев

Ворчанье бурых медведей ручных,

Веселый посвист цветных попугаев

И резкий писк обезьянок смешных.

Чета жирафов — таких длинношеих —

Уже глядит на детей с вышины,

Зовет большими глазами к себе их,

Зовет, а взоры печали полны.

В ограде, хобот повесив снаружи,

На месте мнется и топчется слон;

Зевает барс; бегемот неуклюжий

Сопит забавно, вздыхая сквозь сон.

Беззвучным шагом ступают тигрицы,

Решетку меря вперед и назад;

Поют, порхая, беспечные птицы, —

У каждой песня на собственный лад.

И дети радость приносят в зверинец:

Их любят звери; запас истощен

Шутливых кличек и нежных имен;

Для всех любимцев нашелся гостинец.

Царевич гладит ливийского льва;

Царевна руку успела едва

Продеть сквозь сетку, — и к ней на мизинец,

Узнав призывный ее голосок,

Спустился с грудкой окрашенной чечет,

Топорщит перья, болтливо щебечет,

И смотрит боком, и чистит носок.

А дома дети любили прогулки

В прохладных залах дворцовых, где звон

Шагов и звуки таинственно гулки,

Где дразнит эхо за лесом колонн.

Так много было в старинных покоях

Фонтанов, сфинксов и статуй царей;

Повсюду память жила о героях,

О древней славе. Земель и морей

Картины в красках цветистых мозаик

Прельщали взоры: в дали голубой

Белели стаи стремительных чаек,

Дробясь о скалы, резвился прибой;

Мелькали рыбы и спруты-титаны

Меж жутких трав океанского дна;

Вставали живо волшебные страны —

В одних пигмеи, в других великаны

Жилищ немудрых раскинули станы

В лесистых дебрях, где чаща черна,

Где гибко вьются, как змеи, лианы,

Где труд и отдых, и мир и война

Несложной жизни меж счастьем и горем,

Как сон, проходят над пенистым морем.

А сад, где нет ни забавам конца,

Ни меры хитрой запутанной сети

Аллей и тропок? И с радостью дети

Всегда стремились туда из дворца.

С царевной было так весело брату

Резвиться в верхнем саду, иль по скату

Крутых тропинок на склоне горы,

Сжимая крепко ручонку сестры,

Спускаться к нижним Садам Наслажденья.

Там густ деревьев столетних шатер,

И много речек, ручьев и озер;

Там шорох ветра, и шум от паденья

Воды, текущей чрез гребень запруд;

Там столько ягод в траве под кустами,

Там птицы песни поют, и цветами

Пестреет мягких лугов изумруд.

Песок тенистых садовых дорожек

С любовью нежно лелеял следы

Шагов и бега их маленьких ножек;

В зеленых чащах ревниво сады

Блюли их крики и смех беззаботный;

И ждали, словно притихнув, пруды,

Мелькнет ли облик, как сон мимолетный,

В прозрачной глади спокойной воды.