Три сотни лет — не малый срок,
Но триста лет назад, как ныне,
Со скал сбегающий поток
В камнях змеился по долине.
И также триста лет назад
Шумел бессонно лес зеленый,
Одев, как свежий Божий сад,
Окружных гор крутые склоны.
А четкий в небе минарет
У пестрой каменной мечети
Уже и в дни тех давних лет
Повит был памятью столетий.
И Курд Тадэ-хаджи в те дни,
Спокойный в мире суетливом,
Уединенно жил в тени
Густого сада над обрывом.
Хаджи был мудр. В толпе людской
Никто, ни раньше, ни позднее,
Не встретил благости такой,
Души теплей, ума яснее.
Не исходило слово лжи
Из уст Тадэ. Участлив в горе,
Судьей правдивым был Хаджи
И благосклонным в приговоре.
Земных соблазнов зная сеть,
Прощать умел он человеку…
Не потому ль ему узреть
Судил Аллах три раза Мекку.
И, по обету, он в пути
Колодезь вырыл, чтобы каждый
Усталый путник мог найти
Там утоленье жгучей жажды.
Святое дело. Кто зарок
Такой исполнил, — умирая,
Тот будет счастлив: сам Пророк
Пред ним раскроет двери рая.
Премудрых чтить — велит Коран.
И, Курд Тадэ завидя, люди
Пред стариком склоняли стан,
Прижав смиренно руку к груди.
Когда через аул старик
В часы намаза шел к мечети,
Его встречал ребячий крик, —
Незлобных сердцем любит дети.
И поднимался от земли
На минарет он без усилья,
Как будто к небу, в высь, несли
Святого ангельские крылья.
Но никогда сказать нельзя,
Что жизнь окончена, доколе
Ее судьбы земной стезя
Не прервалась по Высшей воле.
Как Курд Тадэ ни стар, но вдруг
Весь озарялся он улыбкой,
Когда Раймэ среди подруг
Скользила в пляске змейкой гибкой
Когда порой ее напев
Тревожил грустью сон ущелья,
Иль смех ласкался, прозвенев
Как колокольчик, в миг веселья.
Он, воплотив мечту свою,
Обрел в Раймэ прообраз гурий,
Сужденных праведным в раю,
В благоухающей лазури.
Когда же падала фата
И, в самовластия горделивом,
Очей бездонных темнота
Манила сладостным призывом, —
Смущался праведный старик
Пред женской вкрадчивою властью
И в сердце, чистом как родник,
Невольно кровь вскипала страстью.
Едва Раймэ любви слова
Ему шептать украдкой стала,
Сдался он чарам колдовства
И словно начал жизнь сначала.
Как прежде, снились счастья сны
И мир был молод, как бывало…
И было б так. Ведь в дни весны
Чье б сердце вновь не ликовало,
Что пробужденная землям
Срывает узы спячки зимней,
Кто б не был счастлив вновь, внемля
Привет любви в весеннем гимне.
Любовь хаджи была ярка
Всей мощью страстного горенья,
И знало сердце старика,
Что нужных слов благодаренья
В бессильной нашей речи нет,
Чтоб принести к стопам Пророка
За клад любви на склоне лет,
За сказку счастья — после срока.
А время шло. И, как волной,
Смывала дни рука Господня:
Что завтра даст удел земной,
Никто не ведает сегодня.
С работ в саду вернувшись раз,
Хаджи застал Раймэ в печали:
Потухший взор любимых глаз
Туманом слезы застилали;
Зловещей тенью налегла
Печать неведомых страданий
На очерк чистого чела,
И грудь терзал наплыв рыданий.
«Раймэ, Раймэ, о, что с тобой», —
Вскричал хаджи, но смолк мгновенно,
Уста Раймэ, с немой мольбой,
Замкнулись в думе сокровенной.
А ночью, в лунной тишине,
Пахнул душистый ветер горный
И старику в тревожном сне
Навеял скорбь, как призрак черный.
Он слышал стон и зов в тиши;
«Люблю, — шептало эхо ночи, —
Вернись, желанный, — жизнь души!
Недолго ждать: уж скоро очи
Смежит старик, и нас любовь,
Как раньше, сблизит неразлучно…»
Опять и снова зов, и вновь
«Люблю!» — вздыхает эхо звучно.
Хаджи очнулся. Страшный сон…
И вдруг душа похолодела;
Не ощутил на ложе он
Своей подруги юной тела.
Спеша, он встал. Дрожат уста,
Трясутся старые колени.
А сакля тихая пуста
И настежь дверь из сада в сени.
А на скамье из гладких плит;
В туманной дымке у обрыва,
Раймэ рыдает и твердит
Слова любовного призыва.
Еще темно в низах долин,
Но уж светлеет над мечетью;
И, верно, скоро муэдзин
Уже споет молитву третью.
Тайком, боясь Раймэ вспугнуть
В ее печали одинокой,
Хаджи ушел, направив путь
К горам, к Папас Тепэ высокой.
Взойдя тропинкою меж скал,
Старик на дремлющей вершине
К ее груди немой припал,
Безмолвный в ропщущей кручине.
Как тайный яд, двуличья ложь
Сжигала кровь его пожаром,
Меж тем, как ледяная дрожь
Росла ознобом в сердце старом.
Хаджи в смятеньи изнемог,
В чаду ревнивого тумана
Уже, казалось, он не мог
Простить змеиного обмана,
Он, тот, кто всё прощать привык.
Но вдруг душа прозрела снова
И громче совести язык
Был человеческого слова:
«Я знал весь круг земных утех,
Давно свою изведал часть я
Восторгов сладостных, и грех
У юных вырвать кубок счастья.
Пусть молодое с молодым
Соединяется победно,
Пусть жизнь моя, как легкий дым,
Теперь развеется бесследно,
И, если прав я, пусть Творец,
Благословив мое решенье,
Для счастья любящих сердец,
Дарует помыслу — свершенье».
Так, сам восставши на себя
И победив в неравной битве,
Томясь, прощая и любя,
Забылся Курд Тадэ в молитве.
И отошла его, душа
От обессилевшего тела:
Блаженной радостью дыша,
Она, как птица, отлетела
Туда, где вечен и един
Царит Аллах в бессмертном свете…
А в это время муэдзин
Пел третий раз на минарете.
Велик Аллах. Прошли века,
Забылось всё, что прежде было,
Но холм могильный старика
Поднесь слывет Святой Могилой.
И вера есть у жен и дев,
Что, если грудь теснит утрата
И сердце ждет, осиротев,
Любви потерянной возврата,
Тогда над гробовой плитой
Целебен жемчуг слез влюбленных:
В раю внимает им святой
И вновь сближает разделенных.
