Свет Вечерний Прозревший сын мятежной черни, Кипящей в жизненном бреду, На запад солнца я иду, Встречая тихий Свет Вечерний. Я зло простил, мне грез не жаль, И лишь, как боль желанных терний, На сердце светлая печаль. «Всем жизнь моя была богата…» Всем жизнь моя была богата — Любовью, песней и вином: Так пусть же вечер за окном! Полны живого аромата Былые сны, и их красу С собой, под грустный блеск заката, Я в сон последний унесу. «Чу! Кличет смерть… Но не жалей…» Чу! Кличет смерть… Но не жалей И не печалься понапрасну: Я здесь, как стих допетый, гасну, Чтоб на простор иных полей Умчаться песнею летучей — Там чувства чище, мысль смелей, Созвучья ярче и певучей. ЖИЗНЬ И СНЫ (Нью-Йорк, 1943) «Восторга чистого томленье…» Восторга чистого томленье Нисходит в творческой мечте, Даруя чувству — преломленье В неодолимое стремленье К недостижимой Красоте. «В отрешенности мира зеленого…» В отрешенности мира зеленого, Вдалеке от дорог и жилья, Отдыхаю в траве у студеного, Говорливого в камнях ручья. Полдень, налит ленивой дремотою; Лишь не может ручей не звенеть Да мерцает живой позолотою — Пятен солнечных шаткая сеть! Но живет и царит в неподвижности Силы творческой вечная власть, Мощно дышит, в ее непостижности, Воли к жизни победная страсть. Наслаждаться минутою каждою, — Вот завет тайнодейственных чар, И, охвачен неведомой жаждою, Я вдохнул этой мудрости дар. Как вином, упиваюсь я чувственно Чудотворный струей бытия, Негой счастья, такой безыскусственной, Как бездумная песня ручья. Нераздельно сливаюсь я с четкою Пляской света и тени сквозной И с молитвенной трелью короткою Серой птички в ветвях надо мной. И, пьянея медовою сладостью Где-то в чаще расцветших цветов, Я по-детски, с порывистой радостью, Сам бы петь, словно птица, готов. Но томятся на сердце созвучия: На словах выражать не привык Мимолетные чувства певучие Человеческий бедный язык. С немецкого («Мечтателю-певцу явился в грезах юный…»)
Мечтателю-певцу явился в грезах юный И лучезарный Феб; на лире золотой Играл он дивный гимн, и сладко пели струны, Чаруя слух людской нездешней красотой. Чуть звук последний стих, поэт от грез очнулся: Свою он лиру взял и, сердцем возгорев, Трепещущей рукой послушных струн коснулся, Спеша доверить им божественный напев. И полились стихи. Безмолвная сначала, Толпа пришла в восторг, дослушав до конца, И кудри юноши, ликуя, увенчала Бессмертной зеленью лаврового венца. Но тосковал поэт. Поблекла песня Феба В созвучьях струн его… Здесь, в прахе и в пыли, Лишь он один и знал, что чудных звуков неба Достойно сохранить не мог он для земли. Сорвал он свой венок. Разбил о камни лиру, Бежал из городов и жил, как дух лесной, Далекий от людей и странно чуждый миру, В бессильи алчных снов о песне неземной. Властительница Как царица средь преданных подданных, Ты — в искательном круге мужчин, И страданья сердец, тебе отданных, Принимаешь, как дань. Но один, Лишь один твоих милостей неданных Не искал. И ему, королю, Отдала б ты всех подданных преданных За одно дорогое: — «Люблю!» — Эпиграмма Стих поэта — лук упругий, Гнев минутный — тетива, А в колчане для услуги Стрелы — жгучие слова. Жертву всюду догоняя, Жал язвящих острота Поражает негодяя, Дурака или шута. У цыган («Под небрежной рукой…») Под небрежной рукой Дрогнул голос струны, И глубокой тоской Вздохи песни полны. Звуки ярче. Порыв Страстью кровь всколыхнул: Слышен знойный призыв На кипучий разгул. А потом — вновь тоска, Память старой любви… Чародейка-рука, Не тревожь, не зови… Сердцу слушать невмочь. В сердце плачет струна. А цыганская ночь И шумна, и хмельна. |
