Малый стоял монастырь недалече от города Рима,
Спрятан глубоко в саду, возвышаясь стенами над морем.
Кельи везде окружала густая тенистая заросль,
Даже в полуденный зной разливавшая в окна прохладу.
Древнею ветхой стеной замыкались зеленые рощи;
Мохом стена поросла; в черепицах роилася плесень,
Цепким побегом плющи обвивались по мшистым карнизам.
Сыро было в саду, и пахло цветами и гнилью.
В темной глубокой траве плоды перезрелые тлели,
Фиги и персики; сорной травой зарастали тропинки.
К морю извилистый путь пролегал по глубоким пещерам,
Мшистым, обрывистым, врытым в бесплодных, желтых утесах.
Там по камням раскаленным чудовищный, лапчатый кактус
Стлал широкие, твердые, иглами колкие листья.
Скудный сочился ручей из отверстий жемчужного грота.
Берег тянулся морской, цветными камнями усыпан,
Множеством раковин дивных, медуз, кораллов, полипов,
Трупами гадов морских, попавших с рыбами в сети.
Море синело безбрежно, вскипая серебряной пеной,
И в беспредельность летела крыла распластавшая чайка.
Женский тот монастырь состоял под началом Софии,
Старицы праведной; несколько с ней добродетельных постниц
Там укрывалось, Христу угождая постом и молитвой.
Девы писали иконы, гимны играли на арфах,
Золотом ткали по шелку, и шили парчовые ризы.
В кельях ладаном пахло; горели желтые свечи.
В красном лампад хрустале густое янтарное масло
Теплилось ночью и днем, освещая ясные лики;
Из кипарисного дерева крест возвышался над ложем;
Веяло благостным миром в просторных девических кельях.
В третьей весне потерявши родителей, граждан богатых
Города Рима, игуменье старой Анастасия
Дочерью стала приемной, и выросла в вере Христовой.
Вот восемнадцатый раз свой круг совершили светила,
С дня как родилась прекрасная Римлянка Анастасия.
Тяжко было челу от бремени кос золотистых,
Влага очей изумрудных дышала желаньем и негой.
Губы, как два лепестка, розовели, налитые соком.
Розою нежная грудь круглилась под черной одеждой,
Тело ее облекавшей до ног — серебряных лилий.
Рано вставала она; с сестрами шла на молитву;
В полдень к общей трапезе сходилися сестры; немного
Темных оливок вкушала Анастасия; с елеем
Хлеба пшеничного. После, трапезу окончив, друг другу
Сестры давали потир деревянный, до самого края
Полный багряным вином, утоляющим жажду, и тело
Силою дивной крепящим. Затем по тенистому саду
Девы гуляли свободно, пока почивала София.
Часто, забравшись туда, где погуще мглистые тени,
Косы расплетши, дремали, раскинувшись в заросли травной.
Солнце склонялось над морем; тогда в прохладные кельи
Сестры шли за работы свои приниматься. Порою
Вместе садилися ткать на высокой каменной кровле,
Иль на площадке, откуда видно лазурное море.
Пели хвалы Иисусу, апостолам, Деве Марии.
Тихий звон созывал на молитву вечернюю. После
Краткой трапе зы, приняв от игуменьи благословенье,
Девы ко сну отходили, на ложа из жесткой соломы.
Спали кто по три, а кто по четыре в объемистой келье.
Две сестры обитали с прекрасною Анастасией.
Дочь рабыни восточной, кудрявая дева Фалоя,
С медным цветом лица и черным пламенем взора.
Губы краснели ее, как будто насыщены кровью.
Тайно любила она в фиалкотемные кудри
Пышные гроздья вплетать и густые венки анемонов.
Часто к молитве была неприлежна. Меж тем как подруга
Дремлю по кельям, вдыхая прохладу божественной ночи,
Тихо Фалоя дойдет до дверей, и без верхней одежды
В сад благовонный скользнет, освещаемый полной луною.
Там срывает она виноградины с лоз отягченных,
Персика плод золотой, покрытый розовым пухом.
Плод подносит к устам, и кажется ей, что не персик
Трогает губы ее, а другие влажные губы
Отрока нежного льнут к ее устам воспаленным.
Лозы обнимет она, и опустит ресницы, и чует
Сладких ягод упругость, прижатых крепкою грудью.
Гроздья ее холодят, скользя по спине обнаженной.
Или в траву упадет ослабшим, пламенным телом,
Чьих-то объятий ища; но земля — холодна, безответна.
Вдруг, вскочивши, как зверь, побежит по тенистому саду,
Тунику сбросивши с плеч, и янтарно-смуглое тело
В страсти бесстыдно открыв для луны леденящих лобзаний.
Прыгает дико и стонет. Таков леопард разъяренный,
Если его уязвят не до смерти железной стрелою.
Гроздья роняя из синих волос и топча их ногами,
Мчится Фалоя к пещерам, и воплями в каменных гротах
Будит ответное эхо; ступни о кактус колючий
Ранит, и сок виноградный, смешавшись с теплою кровью,
Капля за каплей, сочится на камни холодной пещеры.
Ветер влажный повеял в лицо Фалое, и в море
Прядает дева с разбега, и черную, сонную влагу
Мощными делит руками. Сначала цепкие ноги
Трогают гладкое дно и шевелят пальцами камни,
Скоро до дна не достать. Под ней бездонная бездна
И над ее головой бездонная звездная бездна.
Черные кудри Фалои, соленой насытившись влагой,
Жадно, как змеи, облипли шею, спину и плечи.
Дышит прерывисто грудь; лучи луны серебрятся
В черных звериных зрачках, увлаженных томною негой.
В царстве влаги свободной, как рыбе, привольно Фалое.
Третья в келье жила ясноокая дева Хрисилла.
Взор безмятежно бездумный казался фиалкой лучистой,
Бледной фиалкою северной; гладкие кудри, с отливом
Нежного золота, были похожи на связку колосьев.
Многим казалось: вкруг них ореол излучался воздушный.
Вечно молчала она и как будто душою внимала
Хорам духов бесплотных и райским сладостным лирам.
Грустная часто улыбка в устах сияла сомкнутых.
Мнилось, что эти уста хотят рассказать о блаженстве
Рая, о том, как мгновенны, ничтожны страданья земные.
Весь ее лик лучезарный казался чашей лилеи,
Эмблемой плавно на стебле высоком; и лоб белоснежный
Был ослепительно чист — скрижаль святого глагола.
В матовых, детских губах как бы приметно белела
Манна небесная — след невещественной ангельской пищи.
Если ходила она, то не шаг человеческий — шелест
Слышался веющих крыл херувимских и зыбких покровов.
Сядет под вечер Хрисилла на каменной кровле, к перилам
Низким прислонится, смотрит на рдяное тихое море.
Там на границе небес и воды серебряный парус
Реет в безбрежность; над ним кружится белая чайка.
Парус и чайка исчезли; растаял розовый облак.
Ветер свежий подул. Хрисилла, звучную арфу
Взявши, играет на ней Христу вечерние гимны;
Смотрит на дымное облако, где разливается пламя,
Залежи золота рдеют, края легко серебрятся,
Ползают черные змеи, свиваясь в серебряном блеске.
Там рисуется ей знакомый ласковый образ,
В терпком, терновом венце, забрызганном каплями крови.
Полны любви несказанной его глаза голубые,
Губы сухие раскрыты в молитве за мир. И в ладони
Черные гвозди, как жабы, въелись, кругом червленея.
Кто-то копье протянул, с пропитанной оцетом губкой.
Юноша рядом стоит, золотыми сияя власами,
В красном плаще, и рукою держит согбенную матерь.
Звуки арфы замолкли; Хрисилла смотри недвижно,
С кроткой улыбкой в губах, на которых тает молитва.
Кто-то обнял ее, и Хрисилла Анастасию,
Более прочих сестер любезную сердцу, узнала.
Нежно прижалась к ее голове и шептала: «ты видишь?
Видишь, Анастасия, там, на облаке рдяном?» —
«Вижу», — провеяло с уст подруги. — «Какие страданья
Могут тебя устрашить, от него заставят отречься?» —
«О, ты знаешь, сестра, невозможны страданья такие!»
