XIV. ХРАМ[14] Прими меня, родной, убогий храм, Где я искал и находил спасенье. Куда ребенком бегал по утрам К заутрене, в святое воскресенье. Все в доме спят. Я тихо выйду вон, Взволнован весь, и полон опасенья, Не опоздать бы. На призывный звон Спешу чрез лес, весенний и зеленый. Крестясь, всхожу на сумрачный амвон, Едва лучом янтарным окропленный. Глядят в окно и шепчут меж собой, Прильнув к стеклу, березы, липы, клены. Иконостас с золоченой резьбой Давно потуск. Как небеса синея, Венчает своды купол голубой. Мерцают свечи, кротко пламенея Колеблющимся желтым язычком. Истлевшая, тяжелая Минея На клиросе лежит перед дьячком, И староста обходит по приделам, Звеня о блюдо медным пятачком. Растаял ладан. В дыме переделом Блистает медь закрытых царских врат; Алтарь сияет радостным пределом, Где нет скорбей: сомнений и утрат. Мой старый храм! Как сердцу вожделенен В твой темный рай замедленный возврат! Всё то, чем мир для сердца многоценен Я приношу к ступеням алтаря, И мой восторг, как золото, нетленен Моей весны ненастная заря! Как быстро ты достигла половины, Огнями зол, бушуя и горя. Как с высей гор бегущие лавины, Так громы бед гремели надо мной. Но детство вдруг, с улыбкою невинной, Как весть, как зов отчизны неземной, Ко мне сошло из чистых поднебесий, Чтоб утолить кровавой язвы зной. В душе поет, поет «Христос воскресе», И предо мною, как забытый сон, Алтарь, врата в задернутой завесе, — Сквозь золото краснеющий виссон. XV. РАБА ХРИСТОВА[15] Хоть я с тобой беседовал немного, Но мне твои запомнились черты, Смиренная служительница Бога! Ясна душой, весь мир любила ты: Твои таза так ласково смотрели На небеса, деревья, на цветы, В родных лугах расцветшие в апреле. Когда, прозябший, зеленел листок, Когда лучи что день теплее грели, И под окном разлившийся поток Бежал, шумел, блистая в мутной пене, Синела даль, и искрился восток, — Бывало, ты на ветхие ступени Присядешь, рада солнышку весны, На жребий свой без жалобы, без пени; А небеса — прозрачны и ясны, И облаков блуждающие лодки По ним бегут, как золотые сны. Я помню лик твой, старческий и кроткий, И белизну смиренного чепца. Ты мать была для всякого сиротки: И из гнезда упавшего птенца, И бедную ободранную кошку, У твоего бродящую крыльца, Равно жалела. К твоему окошку Все бедняки окрестных деревень Протаптывали верную дорожку. В раю теперь твоя святая тень. Как твердо ты твоей служила вере, Полна любви Христовой. В летний день, Бывало, стукну я у низкой двери, И в бедный дом войду. Как ангел ты; Вокруг ютятся страждущие звери, Горят лампадки, и цветут цветы, И ты — живой символ долготерпенья — Струишь на всех сиянье доброты. Среди страстей окружного кипенья Ты пребыла младенчески чиста. Вся жизнь твоя — молитвенное пенье; Ты — фимиам перед лицом Христа. Твоя весна текла под сводом храма, В горниле бед, молитвы и поста; И горькой жизни тягостная драма Спокойною зарей завершена. Ты умерла, как облак фимиама; Над гробом — мир, покой и тишина. И каждый год трава могилы малой Родной любви слезой орошена. Над насыпью, вовеки не увялый, Цветет венок из полевых цветов. Фиалка синяя и розан алый Сквозь изумруд березовых листов Благоухают вечерами мая. И дремлет ряд разрушенных крестов, Словам небес задумчиво внимая. ЗОЛОТАЯ СМЕРТЬ[16]
В багрец и в золото одетые леса. Пушкин I. ГИМН ОСЕНИ Вот в лесу золотошумном Глохнут мертвые тропы. Гулко бьют по твердым гумнам Однозвучные цепы. В переливах изумруда Блещет, зыбко рябь струя, Гладь расплавленного пруда — Голубая чешуя. Ветер дунет. Воду тронет, Пошевелит стрекозу. Золотистую уронит, Грустно, дерево — слезу. Небывалою усладой Полон я. Не шелестя, Пролетай и в волны падай, Лист — отцветшее дитя! Что-то как-то миновало. Где-то кончилась гроза. Без преград, без покрывала Вечность смотрит мне в глаза. Кто-то властный рек: довольно. Усмирившись и внемля, Вновь безлюдна, безглагольна, Вновь молитвенна земля. Круг полей — свободней, шире. В бесконечность убежа, Тлеет в пламенной порфире Леса дальняя межа. В этом кротком позлащенье, В вещем шорохе листвы, Извещенье возвращенья Жаркой майской синевы. Смерть с рожденьем — вечно то же, Как начало и конец. Осень, шествуй, в чащах множа Искрометный багрянец! Возрастающим сверканьем Жажду сердца утоли! Лес, пускай мы вместе канем В смерть роскошную земли. Нежит матовая краска Отвердевшего листа. С детства ведомая ласка В дальнем небе разлита. В синем блеске мысли стынут… Иль из книги бытия Возраст отроческий вынут, Или вновь младенец я? вернуться Храм (с. 35). Речь идет о Храме Рождества Богородицы в с. Надовражино (не сохранился): «Храм был сырой и темный: легкие голубые арки терялись во мгле. Кое-где поблескивали тусклые серебряные образа. Редкая живопись была нежная и изящная, в стиле Александровской эпохи. Главный алтарь был во имя Рождества Богородицы. За окном алтаря зеленели кладбищенские деревья <..>, весною к стеклам приникала белая черемуха» (Воспоминания. С. 121). Минея — Четьи-минеи (Минеи четии), книги для чтения в церкви на каждый день месяца. Кроме житий святых в них помещены все книги Св. Писания, множество поучений и разных статей духовного содержания вернуться Раба Христова (с. 37). В ст-нии речь идет об Авдотье (Евдокии) Федоровне Любимовой, вдове Степана Борисовича Любимова, бывшего священником Храма Рождества Богородицы в с. Надовражино (Воспоминания. Гл. 8). вернуться В. 1906. № 10, окт. С. 1–10, в составе восьми стихотворений: L, II, IV, VI III, VII, V, IX. Эпиграф — из ст-ния А. С. Пушкина «Осень» (1833). |
