Пропахший йодоформом коридор
Набит битком в пылающем июле,
И всем хирург выносит приговор.
Гудят палаты, как пчелиный улей.
«Дорогу, эй!» Носилки волокут:
Лица не видно, кто-то ранен пулей.
Тарелки грязные с остатком блюд
Раздетая хожалка-проститутка
Проносит в кухню. А у двери ждут
С головкой забинтованной малютка,
Хромающий брюнетик-агроном
И женщина, взывающая жутко.
Закрылась дверь, и вдруг потрясся дом
От взвизгивания, всхлипывания, рёва…
Там женщину ланцетным лезвиём
За миг её паденья рокового
Скоблит палач и плод её любви
В ведро бросает грязное… Готово!
И с фартуком, забрызганным в крови,
Хирург выходит в коридор вонючий
С хорошенькой сестрой. А визави
Уж новый стон от муки неминучей,
От боли, подступившей к животу.
К больным, лежащим безобразной кучей,
Подходит врач. Схвативши на лету
Клочок письма, он вертит папиросу.
А к быстро покрасневшему бинту
Уж муха льнёт. Привычному вопросу
Ответив: «Не валяйте дурака»,
Уходит доктор к новому допросу.
И там в углу я видел старика:
Он высох весь, он умирал, но всё же
Подёргивалась слабая века,
И с каждым днём пронзительней и строже
Смотрел он взором дикого орла.
Он был скелет в грязно-лиловой коже,
Не мог пошевелиться, и текла
Слизь жёлтая на простыню. И это
Ему простить хожалка не могла
И выкинуть в окно грозила. Где-то
Служил он раньше в банке, но теперь
Он гас один в зловонном лазарете.
Воспоминанья ли былых потерь,
Иль юных дней, когда он был любимым,
Вставало в нём, когда, как жалкий зверь,
Он вдруг стонал под зноем нестерпимым.
Он вспоминал блондинку, орденок
И ужины парадные по зимам.
И как имел он пару стройных ног,
Почётный пост, зелёные конторки
И созывал знакомых на пирог,
А не жевал обглоданные корки.
Теперь давно не ел он ничего,
Лишь руку синюю тянул к махорке.
Но злился на соседа своего
За съеденную грушу. Пред хожалкой
Он весь дрожал, когда она его
Ругала и прибить грозилась палкой,
Смеясь на членов скрюченных красу,
На остов, обнажившийся и жалкий.
Когда она, рыча подобно псу,
Его приподнимала на кровати,
Обрубки ног дрожали на весу
В присохшей марле и кровавой вате.
Но час пришёл. Он, кажется, уснул.
Кончался день. Настала тишь в палате…
Румяный врач соседу подмигнул,
Пощупав пульс немеющий и вялый.
Колоколов вставал субботний гул
Над городом, и луч заката алый
Проник в окно, старик раскрыл зрачки
И, руку выпростав из одеяла,
Хожалке дал последние куски,
Сказав: «Прощай» со взором просветлённым —
В котором прежней не было тоски.
Он умирал спокойным, просветлённым,
Затем, что он простил за всё и всех.
Простил больнице, простыням зловонным,
А ей простил её звериный смех…
О, мой наставник в смрадном лазарете!
Среди всего, что искупает грех,
Среди всего, что видел я на свете,
До гроба я в молитвах пронесу
Матрац твой грязный, кроткий взор и эти
Обрубки ног кровавых на полу
