VIII. И. С. ЩУКИНУ Вспомни о нашем последнем свидании, Под небом печальным Зеленеющей Дании, Где разносятся чайки рыдания, Споря с оркестром купальным. Вечером дали Станут неверней, туманней. В окнах рояли Нежно сольются с словами простого романса О ранней Смерти влюбленного Ганса. В Дании горе Станет прозрачней и тише: Между зеленых каштанов сверкает так ласково море; Мягко звонят колокольни и высятся острые крыши. Вечером сядь под плакучей, развесистой ивой, И Андерсена Вспомнишь рассказ ты тоскливый — О том, как измена Бедного, доброго Ганса убила. Под ивой, Там, где ребенком он с нею бывал на свидании, Да, под зеленою ивой задумчивой Дании Бедного парня могила. Дания! Помнит ли ныне твое вечно серое море Про всемирное, вечное горе, Про глухие страдания Принца печального, в черном берете, со шпагой? Или уснуло оно, погребенное влагой Волн, что сереют и в небо уходят, спокойные? Всё неподвижно; пестреют домов черепицы, В лазури плескаются флаги, Льются оркестра созвучия стройные, И проносятся серые птицы. Да, но когда океан свою даль затуманит, Смолкнет тревога докучная жизни вседневной, Образ печального принца под месяцем встанет — Призрак тоскующий, жаждущий мести и гневный. Да, золотые предания Ты сохранила, страна безысходной неволи! Небо неясное, воздух больных меланхолий — Зеленая Дания! Помнишь ночь? Зари дрожало пламя, Летний день и холодел, и гас. По дороге пыльной, меж полями, Дребезжал наш ветхий тарантас. Ветер выл, холодный и зловещий; Над болотом зыблился туман. Там, в задке, позвякивали вещи, Кувыркался серый чемодан. Помнишь, как «должно быть, опоздали», Выехав из леса, ты сказал. Перед нами в темно-синей дали Огоньком едва мерцал вокзал. И, со всех сторон объятый мраком, Озаряя сумрачный простор, В вышине надежным, верным знаком Загорелся грустный семафор. Помнишь, как в вагоне полутемном Мы предались неземной мечте. Жизни смысл таинственно-огромным Представал в вагонной темноте. И стучали яростно колеса, И баюкал равномерный звук… И к нестройным голосам хаоса Чутко ты прислушивался, друг. Этот миг не может быть случаен… Помнишь, как, перелезая рвы, Ночью мы скитались у окраин Тьмой огней мерцающей Москвы? Этой ночью, светлой и прощальной, Наш союз навеки заключен. И, премудрый, строгий и печальный, Ты в душе моей запечатлен. IX. ИЗ ЭПИФАЛАМЫ[28]
Всё улыбается светло Вам: Цвести природа начала; Кружится в сумраке еловом, Над мохом, первая пчела. Шумят разлившиеся воды, И на закате хороводы Тревожат песнью сон дерев. Под звонкий смех веселых дев Летают легкие качели. Под искрометной синевой Светлеет ярко зелень хвой, И Primavera Ботичелли, Под говор птичьих голосов, Скользит меж нимф, в глуши лесов. И, терем льда разбив хрустальный, Ревет ручей, как дикий скимн; И шум воды, и звон пасхальный Сливают звуки в общий гимн. И гром воды, и пенье меди — Всё, все вещает о победе, И грудь земли открыла всем Восторгов праздничный эдем. Гуляет ветер вольно, шумно Над первой зеленью листов. В короне полевых цветов, В объятья милого Вертумна Помона юная спешит; И ветер травами шуршит. В саду вечернем, благовонном, Поет скрипучее ведро. И солнце прячет, внемля звонам, Багрянозлатное ядро. Поля овеял сумрак мирный И — светоч области эфирной — Один, на синеве густой, Выходит Геспер золотой, И соловей — любовник томный — Когда забрезжила звезда, Поет, порхнувши из гнезда, Над сонным прудом, в роще темной. Цветы — священный фимиам, И звезды — клир, и роща — храм. X.МОСКВА[29] И этих лет я с сердца не сотру: Воспоминания тем явственней, чем старе. Как помню я прогулки поутру И радость игр на Зубовском бульваре! Я ростом был тогда почти что клоп, Но помню яркость первых созерцаний, Как я испуганно порою жался к няне, Увидев желтый, деревянный гроб… Как я всегда любил весну в Москве: Побег ручьев, детей веселых визги И одуванчики в густой траве, Как золота расплавленного брызги. Пролеток яростно грохочет колесо; Листы берез благоуханно клейки. Ребенок катит желтое серсо, Болтают няни, сидя на скамейке. Вот мальчуган, одетый как матрос, Прошел с зеленым, глянцевитым шаром. И небеса синеют над бульваром, И ветер шелестит вершинами берез. Лужайки, влажным светом залитые, Костюмов свежих разноцветный драп, И девочек головки золотые, И ленты их весенних, легких шляп! Порой случалось забрести на рынок, Где пахли рыб обмерзлые хвосты. Там находил я пищу для мечты Средь грубо размалеванных картинок, Повешенных в порядке вдоль стены. Меня пугала тел греховных груда, Летящих в бездну ада, и Иуда На огненных коленях сатаны. Я помню вывеску с надтреснутою буквой, Капусты запах, грязные столы, И кадки, мерзлою наполненные клюквой, И много мокрой, красной пастилы. Как я любил осматривать киоски, Читать названия дешевых книг, И в колокола нежном отголоске Подслушивать знакомый мне язык. Я меж Остоженкою и Арбатом вырос, И помню в смутном, детском полусне Приходский храм, и полный певчих клирос, Иконостас, сияющий в огне. Я помню тихий Штатный переулок И в небе знаки первые весны: Просохли камни, шум пролеток гулок, И облаков бегут причудливые сны. Как ярки трав зеленые побеги! Всё омывается волнами янтаря… И гаснет память о недавнем снеге, И гаснет медленно вечерняя заря. Веселый вечер майский. Все от жара Выходят отдохнуть, садятся у крыльца, И грохот музыки доносится е бульвара… Меж листьями горят отливы багреца. Вкруг храма белого, в пыли, уснули скверы, На клумбах зыблются спаленные цветы, И еще дышит зной от каменной плиты. Роями вывелись на улицах гетеры. И, тросточкой махая, кавалеры Им шепчут на ухо развратные слова. Бульвар стоит теперь, и густ, и пылен… Уже детьми истоптана трава, И против шалунов городовой бессилен. Всегда знакомых встретишь в этот час. На пыльном небе звездочка мерцает, И где-то мертвый вспыхивает газ… И незаметно ночь горячий день сменяет. А в переулках, у Москвы-реки, Фабричные толпятся, дети, бабы… Здесь замирает гул пролеток слабый; Отражены в воде, мерцают огоньки; А запад меркнет, тусклый и кровавый. В сиянии лучистых, крупных звезд Блестят Кремля золоченые главы И обрисованный узором четким крест. Далеко сад раскинулся тенистый, А там, за ним — несметные огни. Приятно сесть под деревом, в тени, Где веет ветер чистый. Люблю Никольскую полночною порой; Здесь экипажей шум и заглушен, и ровен; Люблю я двери запертых часовен И огонек лампадки золотой. Я, шляпу сняв, крещусь благоговейно… Вдруг — белый свет из верхнего окна, И вижу вывеску нарядную Феррейна, Где до утра не знают сна. Закрыты окна лавки синодальной. Вот у дверей, затворенных пока, Молебна ждет народ многострадальный: В нем вера в чудо глубока. О, ночи синие! притихший гул пролеток! Душа, восторг невыразимый пей. Луна, скиталица заоблачных степей, О, как твой взор — и благостен и кроток! вернуться Из Эпифаламы (с. 65). Эпифалама (эпиталама; от греч. epithalamios — свадебный) — ст-ние или песня в честь свадьбы, получившие литературное оформление в античной поэзии в VIII–VI вв, до н. э. Primavera (итал.) — весна; название картины С. Боттичелли. Вертумн — в риской мифологии бог всяких перемен (во временах года, течениях рек, настроениях людей и т. п.), муж Помоны. Помона (от pomo, «древесный плод») — в римской мифологии богиня плодов. Геспер — в греч. мифологии божество вечерней звезды, самой прекрасной из звезд. Клир — причт, люди, которым выпал жребий (греч. «клирос») служить при храме. вернуться Москва (с. 67). Гофман, Виктор Викторович (1884–1911) — поэт, прозаик. 1. Пролетка — легкий четырехколесный открытый экипаж. Клирос — место для чтецов и певцов в церкви. Штатный переулок (в Москве, близ Арбата) — адрес из детства Соловьева: «Я начинаю себя помнить в небольшом белом двухэтажном доме в тихом Штатном переулке между Пречистенкой и Остоженкой» (Воспоминания. С. 79). 2. Гетера — одно из названий публичной женщины. Городовой — в России с 1862 года низший чин городской полицейской стражи. Далеко сад раскинулся тенистый… — Александровский сад. Вывеска Феррейна — аптеки на Никольской улице. |
