Клима стражники поставили перед сидящими в креслах и ушли. В ожидании приказаний по сторонам стали два ката. Софрон обратился к Ивашке:
— Раздеть прикажешь?
— Нет. Пусть уйдут. — Сухоруков колючим взглядом впился в лицо Одноглаза, приказал: — Ну-ка, подними чуб... Повернись... в другую сторону...
Ютим дрогнувшей рукой поднял чуб, повернулся. По приказу опустил руку. Дверь за катами закрылась, и они остались втроём в большой, страшной избе, освещённой десятком плошек. Ютим один против двух — всемогущих!
Софрон, усевшись поудобнее, распорядился:
— Мы желаем послушать тебя, Одноглаз. Расскажи покороче о своём житье-бытье. И кто ты больше: вой или лекарь?
Уж чего-чего, а рассказывать Клим умел. Немного его смутило, когда Софрон поднялся, взял с аналоя лист пергамента и подал его другому, незнакомому дьяку. Он немного позднее догадался, что это был Сухоруков, а в пергаменте сразу узнал свою родословную. Далее во всём была полная ясность: был воем, стал лекарем, но всё ж изредка приходится брать в руки саблю. Закончил не без обиды: мол, оторвали от весеннего сбора трав и до сих пор не ведает, за что!
— Ведаешь, Одноглаз, не лукавь! — остановил его Софрон. — Ты скажи лучше, почему свидетелей твоей жизни ни одного живого не осталось? Неужели все померли? На плохие мысли наводит то!
— Христа ради прости, господин судья. Верно, живых не называл. Не хочу, чтоб из-за меня их пытали.
— Значит, есть. Желаешь, чтобы тебя с пристрастием!
— Избави Бог, не хочу! Однако ж я в твоей воле.
Ивашка наклонился и что-то шепнул Софрону. Тот усмехнулся:
— Одноглаз, сам разденешься или ката позвать?
Клим стал раздеваться, подумав: «Неужели сами пытать начнут?!» Когда снял рубаху, оба подошли к нему. Софрон провёл пальцем по свежему шраму на груди и, в упор посмотрев на него, вымолвил:
— Пометку-то сабля Изверга оставила, а ты помалкиваешь. Суд-то Божий всё ж был, выходит!
— Я сказал: в учебном бою зевнул, — уныло оправдывался Клим.
Спину осмотрел Ивашка и, возвращаясь в кресло, сказал:
— Умелый кат драл!.. — И, будто вспомнив, повернулся к Климу. — Так ведь того ката Мокрушей звали! А?
— Не знаю, господин судья, как звали ката. Били татары за побег, и об этом я сказал.
Ивашка, продолжая догадываться, предложил:
— Кум, прикажи ему разуться.
— Слыхал? Валяй!
Теперь и Клим начинал догадываться, что дело очень скверно. Ивашка приказал:
— Штанины подними... Выше.
— Пытка малым огнём, — подытожил Софрон.
— Именно, именно, — подхватил Ивашка.
— Я говорил, господа судьи, бежал по палубе горящего струга, вот и...
— Да, да! Поверим... Придётся верить. — Ивашка сел в кресло и зевнул. — Кончай, кум.
— Одевайся, Одноглаз. — Софрон тоже сел. — Эх, вой! Многое ты поведал бы при хорошем сыске! Но твоё счастье... Благодари заступников своих. Ступай. Страже скажи, чтоб отвели тебя в лечебницу... Пошли и мы... Кум, чую — ты распознал Одноглаза? Кто он?
Вместо ответа Ивашка спросил:
— В каком он списке?
— В третьем, как обещал, в невиновных.
— Самое время, кум, его в первый!
— Да ты что?! Государь сам смотрел, а у него знаешь какая память?! Кто он этот?
— Кум, мы друг друга хорошо знаем. И, однако ж, не обессудь, об нем лучше помолчать, если я не ошибаюсь, а ежели ошибаюсь — тем паче!
— Загадками говоришь, кум... Но, ведаешь, он может без шума исчезнуть, и всё.
— Ни в коем разе, кум! Если он исчезнет, тебе придётся присутствовать на похоронах всей моей семьи! Могут и тебя достать! Тут вокруг него страшные люди! Не Строгановым чета!
— Вон оно как! Придётся последить за ним...
— Прошу и умоляю: забудь про него! Спокойнее и мне, и тебе будет.
— Ладно. Обещаю. Понял!
20
На Успение праведной Анны, матери Богородицы (25 июля 1570 года) на Торговой площади Китай-города заутро появилась множественная стража. Здесь второй день стучали топоры мастеровых — ставили большой помост. По его краям — восемнадцать виселиц, два огромных котла на каменной топке для кипящей воды, два поменьше со смолой и совсем небольшой со свинцом. Устанавливались огромные колёса на вертикальных осях, большие плахи и малые, столбы с перекладинами, на кресты похожие, и рядом с помостом столбы, обложенные дровами...
Московский люд, привыкший к площадным казням, с ужасом глядел на страшные приготовления, такого мощного ещё не видывали. Многие жители подались из Китай-города — от греха подальше, но предусмотрительно выставленная стража возвращала беглецов прямо на Торговую площадь.
Ещё не пролилось крови, только застучали топоры и запели пилы, а вороньё уже слеталось со всей округи, рассаживалось по деревьям вокруг торга молчаливое и тёмное. По закоулкам между ларями и лабазами прятались одичавшие голодные псы в надежде полакомиться...
С утра пораньше сюда гнали осуждённых из пытошных дворов Острова, Коломенского, Тонинского и других подмосковных царских сёл. Ещё ночью подошли подводы из Александровской слободы, откуда привезли людей в изодранном иноземном и в тёмном монашеском одеянии. Потом открыли ворота Опричного двора, из-под чёрного орла и между львами с зеркальными глазами выехали подводы, на которых навалом лежали осуждённые, не способные двигаться самостоятельно от слабости или из-за поломанных ног. Потом потянулась колонна тех, которые могли ещё ходить. Они были связаны по трое. Такой же мрачный поезд вышел из кремлёвских ворот, из пытошной Разбойного приказа.
Клим оказался в одной связке с горбатым дьяком и сухоньким старичком — думным боярином, теперь без боярской шапки выглядевшим совсем придавленным. Клим слегка поддерживал его. Увидел тут Клим заключённых из общей темницы. Несмотря на страшный последний путь, некоторые узнавали его и обменивались поклонами. Увидел Клим и Левко, неудачливого слугу князя, тому было не до других: он в связке с парнем буквально волок третьего несчастный, согнувшись вдвое, переставлял только ноги. Однако большинство обречённых никого не замечали, шли с отрешёнными лицами в ожидании мучительного перехода в мир иной. А эти не могли оторвать взгляда от приготовлений на помосте...
Клим отлично понимал обречённость всех приведённых сюда. Иначе зачем, какой смысл тащить поломанных, истерзанных, потерявших человеческий облик людей. Их смерть должна напугать и недвусмысленно предупредить крамольников, что ожидает их.
Себя Клим считал счастливчиком, ему не пришлось испытать допроса с пристрастием. Таких в поезде было трое-четверо. К примеру, Басманов Фёдор и ещё двое — они лишились памяти до того, как до них дотронулся кат. Сейчас они радовались солнышку, с любопытством смотрели на помост. А его, Клима, как можно понять Софрона, — защитили деньги! Чьи? Неждана, Строгановых?!
Итак — последний путь!.. Он молил Бога о быстрой смерти, без страданий, не на колесе, не на большой плахе!
Около помоста подходивших шустро разводили приказные. Дьяк с длинным свитком в руках называл имя и номер и указывал, куда вести. Образовалось три группы, одна, наибольшая, сразу близ помоста, а две подальше немного. Подоспевшие стрельцы разъединили эти группы.
К связке Клима подошли трое приказных, он, задумавшись, не слыхал, что прочёл дьяк. Ругнувшись по поводу того, что в одной связке людишки из трёх каких-то списков разных, резанули ножом верёвку и, толкая, развели: боярина ближе к помосту, Клима и дьяка в соседние группы. Потом принялись за лежащих на телегах. Оттуда стонущих и орущих от боли с руганью растаскивали по тем же группам, больше в ту, что у помоста. Быстрота, с которой действовали приказные, не позволяла ни осмотреться, ни сообразить, что к чему. Единственное заметил Клим, что рядом Левко. Они старались держаться вместе.
Развод окончен, и на помосте приготовления подошли к концу. Каты в праздничных красных рубахах и чёрных шароварах, при кожаных фартуках закончили выкладку инструментов — плетей, щипцов, топоров разных размеров, верёвок. Под котлами дымились печи, закипала вода, пузырилась смола, забрасывались на перекладины последние намыленные верёвки с петлями. Палачи переговаривались между собой, их было побольше полсотни.
