Последнюю ночь провели на погосте близ деревни Купавны. Утром запрягли лошадей, Фокей удивился:

— Че-евой-то обозники не т-торопятся в-выезжать? Всегда п-первыми норовили.

— Тут верстах в десяти, на реке Пахре, мытная изба. К первым подводам больше придираются. Приготовь по копейке за подводу, а то и по две. Да помни, какой груз шкур на каждом возу. Могут спросить, сколько тулупов и седел везёшь. Не забыл?

— Не-е. Сказать?

— Потом. За этот товар отдельно денежку приготовь. Ошибиться не моги. Первые подводы могут проверить. Найдут лишку — быть беде. Ну, чего ждать, трогай.

С луга выехали на накатанную, пыльную дорогу, следом потянулись и другие обозники. Ещё как следует не рассвело, на той половине неба, под которую уходила дорога, ещё горели крупные звёзды, а позади за лесом разгоралась заря.

— Быть нынче яркому дню, — сказал Неждан, садясь рядом с Климом на край телеги. — Вот вёрст пять с тобой проеду и уйду, не с руки мне часто мытникам глаза мозолить... А Фокей смышлёный парень, к делу тянется, по торговой части у него получается. Только вот о себе говорить тушуется — чего-то сбивается, заикаться начинает сверх меры.

— Неплохо это, врать не умеет.

— Хорошего-то мало. Человеку на каждом шагу либо врать, либо привирать приходится. Твой купец с ним побудет, поспрашивает и может недоброе помыслить.

— Исай мужик умный, если что и подумает, всё ж промолчит... Знаешь, Неждан, про меня он больше знает, чем хотелось бы, и помалкивает.

— Дело, разумеется, твоё, Клим, а я б к такому знакомцу забыл дорогу.

— А сам? Небось пойдёшь к дьяку из Разбойного? Прямо к дьяволу в зубы.

— У меня другое дело. Мы с дьяком крепко одним концом повязаны. Если я попадусь, он меня выручит, спасая свою шкуру. Вот так-то.

— А Исай добро помнит. Благодарность сильнее страха.

— Эх, Клим, Клим, святая душа! До седины дожил, а жизнь и людей не постиг! Э, да ладно! Я на твоего Исая со стороны погляжу. Понадобится, скажу тебе.

— А ежели ты мне понуждишься, как найти тебя?

— У Покрова (собор Василия Блаженного) на паперти перед вечерней в среду, субботу и по праздникам. Ты сам долго в Москве погостишь?

— С седмицу побуду. Фокея устрою, своих повидаю. И до мороза надо успеть на Белое озеро. Там в какой-нибудь деревне остановлюсь.

— Захочешь весточку от братства получить или в Москву что передать, в Белозерске зайди в Озёрную слободу, спроси купца Коржикова Герасима...

Поговорили ещё о том, о сём. Неждан догнал Фокея, потом надел заплечную суму, попрощался, сошёл с дороги и затерялся в кустах.

Купец Исай Колотилин нисколько не изменился, четыре года мимо прошли и не задели, каким был, таким и предстал перед Климом. Принял с радостью, как родного, горницу отвёл, высоко оценил кожевенное сырьё и другие товары, сразу видно — не собирается наживаться. Однако Клим причитающиеся деньги не взял:

— Подожди с деньгами, Исай Никитыч. На деле я твоим должником останусь. Челом бью: возьми в обучение Фокея, он мне как сын родной! Залог за него оставлю.

Исай разгладил бороду:

— Много ты детей наберёшь за свою жизнь. Из прошлого похода дочь привёл, теперь сына... В обучение возьму без залога. Но, не в обиду будет сказано, шалопутничать начнёт, выгоню. Не терплю бездельников. А деньги есть лишние, оставляй, пайщиком станешь, у нас с зятем дело разворачивается...

Ударили по рукам. Пригласили Фокея, опечалился он:

— М-мне б с-с тобой, д-дядя Клим...

— Со мной не выйдет... Я сам не знаю, к какому берегу меня прибьёт... А ты старайся, учись у Исая Никитича. Там, глядишь, сам гостем станешь, мне на старость утешением.

С этим делом порешили. Спросил Клим Исая о своих:

— Видел я Василису в ларьке на Пожаре. Кажись, ума, понабралась... Приглашал проведать нас со старухой, не пришла...

Дальше Исай отвечал неохотно, вокруг да около. Понял Клим: купец знает чего-то, но сказать не хочет. Тревожно стало.

Наутро пришёл на Пожар, стал в сторонке. Вскоре появилась Акулина, открыла ларёк. Сначала даже не признал. Помолодела, для своих сорока лет молодицей выглядит, румянец во всю щёку. Плат, шушун, летник новые, яркие, хоть к лицу, но не вдовьи. Немного погодя Василиса-Весела пришла. Повзрослела, расцвела, невестой выглядит. Акулина забрала корзины и ушла. Василиса осталась, всем улыбается, что-то говорит. Ребята другие лари обходят, около её крутятся, надо — не надо, а покупают у неё калачи.

Долго Клим кругом бродил, приглядывался, а вот Агафьюшки, младшей Агаши, не дождался. На людях показаться дочке названой не решился, а после полудня пошёл к ним домой, на Неглинную...

...Было много радости, но Климу свидание принесло больше печали. Не вышла навстречу Агафия Сергеевна, наречённая мать его. Зашёл он к ней в закуток за печью. Похудела она, пожелтела — краше в гроб кладут. С Петровок (пост в июне) пластом лежит, ноги отнялись, руки плохо слушаются. А сейчас от волнения слезами обливается, слова вымолвить не может, стонет лишь.

Постарался он её успокоить, уверить, что с Божьей помощью вылечит.

Ещё одна беда ожидала его: прошлый год за неделю до Преображенья (Преображенье — 6 августа) пропала неизвестно куда Агафьюшка. Тут Акулина принялась плакать и каяться, что эта её вина, она не уберегла девку, оставляла на целый день в ларьке. И ведь говорили ей, что возле ларька около Агаши увивались касимовские татары, а Агаша забавы ради вспоминала татарское речение, и скоро все удивлялись, откуда она их разговор понимает. А ведь эти татары смирные, услужливые, не подумаешь плохого. А тут не вернулась Агаша вечером с Пожара. Поискали, стражникам сказали, те на Арбат съездили. Говорили потом, что накануне ушёл караван с товарами в Касимов. С тех пор об Агаше ни слуху ни духу.

Про третью напасть Клим узнал на другой день. Пришёл он от Исая пораньше, принёс трав, настоек разных. Ноги, руки Агафьи пахучей мазью растёр, приготовил мятный отвар, напоил с мёдом. Вздохнула она полной грудью, почувствовала облегчение, благодарить принялась. Потом шёпотом, хотя никого дома не было, рассказала про беду: вдовушка Акулина влюбилась в недостойного молодца, стражника кремлёвского Сысоя.

— Ведь её бабий век-то уже кончился, — сокрушалась Агафья, — за сорок перевалило, а она, вишь, какая сдобная. Сысой-то лет на десять моложе. Сюда каждую неделю приходит. Стыдобушка на всю округу! Ему-то что, хмельного налакается и спать. Она голову потеряла, готова всё ему отдать. А он, я заметила, на руку не чист, денежки у неё потягивает. Я ей сказала, а она не верит, меня же ругает... Может, от него, окаянного, я и заболела... А про Василису особый разговор. Сысой её дочкой называет, подарки носит, а когда Акулины нет, ласкает девку, обнимает... Ласки-то у него не отцовские... С души прёт! Слава Богу, ты пришёл, отведёшь беду. Может, и меня на ноги поставишь, уйдём отсюда от греха подальше, перебесится Акулина, и вернёмся.

Слушал Клим Агафью, согласно головой кивал, но знал, не вылечить ему мать, может, потянет ещё месяц, другой. Ему же придётся отложить поход на Белозерье. А тут рядом будет стражник Сысой...

В этот же вечер произошёл тяжёлый разговор с Акулиной. Она пришла, пообедали. Клим, пообещав завтра прийти, собрался уходить. Акулина вышла проводить его, в сенях остановилась и спросила:

— Небось мать рассказывала про Сысоя?

— Сказывала.

— И про Василису небось?

Клим сокрушённо качнул головой.

— Осуждаешь?!

— Чего осуждать, Бог судья тебе...

Тут произошло неожиданное. Акулина бросилась к нему на шею, запричитала, обливаясь слезами:

— Климушка, родненький мой! Исстрадалась я в бабьем одиночестве, воровать счастье научилась. А тут подвернулся парень пригожий, речи льстивые... Вижу, догадываюсь, матери не скажу, а тебе откроюсь, обирает он меня помаленьку, а молчу, с собой поделать ничего не могу. Ничего ему не жалко! И понимаю, родненький, откажу ему в чём, бросит он меня, и опять одиночество...