— Скверный воевода у тебя — сидит в лесу, жемчужины подсчитывает, а в это время без него сотни в опричное войско отправляют!

— Не отправили. Государь повелел погодить до весны. В Ливонии перемирие, со шведами — договор. Будем ждать, что к весне Бог пошлёт... А у тебя, Клим Акимыч, ныне собственная родословная имеется и высочайше признан ты человеком, полезным Строгановым, сиречь государству Русскому. Отныне ты — государев опричник!

— Благодарствую за заботу. Всё это дадено только твоими стараниями — я многим обязан тебе, возможно — жизнью, если вспомнить донос Захара.

— А ты не вспоминай! — Аким поманил к себе Клима и прошептал: — А ты великий грех от меня отвёл и дочь мне спас — и уже громко добавил: — Считай, мы квиты.

...В этот раз они договорились, что Клим вернётся в Соль Вычегодскую через две-три седмицы, после родов Анны. А по первопутку он будет сопровождать Анику в поездке по камским владениям.

Вечером Иохим сдал хозяину добытый жемчуг. Аника предложил дочери переехать в хоромы с мужем хотя бы пока на зиму, но Анна попросила у отца разрешения остаться здесь, в Старосойге. Тот возражать не стал, приказал старшему стражнику записать, что потребуется Анне и Иохиму на долгую зиму.

Приходил на поклон и староста, спрашивал: не надобно чего волостному управителю. Волостной управитель ничего не пожелал.

На следующий день Аника уехал, его провожали всей деревней во главе со старостой.

Неохотно просыпался Семён Аникиевич. Голова трещала, во рту — хуже хлева, языком не шевельнёшь. С превеликим трудом раскрыл глаза — его доверенный слуга Котун дремал, прислонившись к дверному косяку, на руке у него — ширинка, на скамье рядом — шайка с водой. Хозяин рассвирепел: «Сукин сын стоя спит!» Дотянулся до ковшика, что стоял на скамье, запустил в дармоеда. Промахнулся, ковшик разлетелся вдребезги. Котун очнулся, подхватил шайку и устремился к хозяину. Тот прохрипел: — Квасу!

Минуту спустя слуга подавал доверху наполненную братину. Семён отпил до половины, остаток плеснул в лицо Котуна, рыкнув:

— Прокисшего принёс! Так перетак! Молодого!

...Глумись не глумись, а вставать и умываться пришлось... Здорово гульнул вчерась! И посадские девки как на подбор! Да и причина нашлась: милостью государя он стал опричником! Старшие братья Яков и Григорий раньше, вместе с отцом пожалованы, а об нём только вспомнили. Ну и то ладно. Собачья голова и метла в олифе вываренные, давно приготовлены. Вот и дождались своего часа. Правда, обида тож — одновременно в опричники пожаловали какого-то ублюдка из Посада, да и этого нашего Одноглаза... И чего это батя с ним носится?!

Котун и повар принесли завтрак. Семён приказал Котуну:

— Позвать ко мне Зота!

— Он с Яковом Аникиевичем в приказной избе.

— Брат там? Туда пойду.

Приказная изба — это пятистенка об два крыльца — для хозяев и чёрного люда. Семён вошёл как хозяин. Якову было за сорок, он очень походил на отца, только седины поменьше, и, возможно, не осознавая, он во всём подражал тому. На поклон младшего брата только кивнул, Зот и писарь за аналоем ответили низким поклоном. Разговор продолжался, Зот рассказывал о грошовых делах лоточников, разносивших соль по деревням, Яков задавал вопросы, писарь что-то записывал. Семёну стало до тоски скучно, он чуть было не задремал. Но вот Яков обратился к нему:

— С чем пожаловал?

— Дело есть, брат. Только... — Он кивнул в сторону Зота. Тот неспешно вышел, писарь за ним. — Ты знаешь, куда направился отец?

— Знаю. Он поехал к Анне.

— Прощения просить у этой потаскухи!

— Семён, замолчь! Она ж твоя сестра!

— Наградил нас Бог сестричкой! Опять же этот тихоня Одноглаз! Без мыла лезет!.. Отец и ему простит?

— На нашего ума дело. Отцу виднее.

— А ты не слепей, чай! Околдовал Одноглаз отца! Неведомо откель привёз, приказал родичей найти. А сей час вроде как родной нам. Ещё наследство отвалит!

— Чего-то ты на Одноглаза взъелся? Где он тебе дорогу перешёл?

— Не успел. Но перейдёт и тебе, и всем нам. Теперь он, видишь, опричник. Отец делает его воеводой...

— Что тут плохого? У нас стражников и воев побольше тысячи, а головы нет...

— Смотри, чтоб эта голова нам головы не снесла!

— А ну тебя!.. Болтаешь незнамо что! А сам ты... Где ночью болтался? С кем?.. Молчишь! Жениться тебе пора. Вот вернётся отец, решит это. А пока отец приказал: езжай в Хлыново, последишь за потоком соли, присмотришь за приказчиками. Завтра и поезжай.

— Ладно. Десять стражников дай. Я — теперь опричник, меньше нельзя.

— Хоть и опричник, а больше трёх не дам. С тобой посылаю подьячего Харитона. Слушай его советы, он мужик неглупый. Да смотри не задури, а то всё отцу станет ведомо.

— И без тебя доложат, а ты заступись... А всё ж я докопаюсь — в каком родстве Одноглаз с нами!

Начало первого месяца нового семь тысяч семьдесят восьмого года (сентябрь 1569 года) было необычно тёплым и солнечным. Лёгкий ветерок с восхода неспешно нёс длинные хвосты паутины, которые иной раз вспыхивали радужным отражением горячих лучей полуденного солнца. Куртина развесистого дубняка преграждала путь ветру, и на тёмно-зелёную листву бессильно ложились задержанные нити паутины, по которым беспокойно бегали воздушные странники — маленькие золотистые паучки, не понявшие ещё, что произошло с белым волокнистым судном. В своём беге паучки сталкивались, ощупывали друг друга подвижными членистыми ножками; одни дружелюбно разбегались, другие сцеплялись в мёртвой схватке...

Гулька стоял перед дубом, присматривался к беззвучной жизни козявок и удивлялся: «Безмозглые, безмозглые, а как у людей! Вон знакомцы повстречались и разошлись по своим делам. А те — враги... Хотя, пожалуй, нет. Скорее, сильный тузит слабого, тот вырвался и наутёк! Вроде как я от Захара!» Гулька снял колпак и перекрестился: «Бог ему судья... Сейчас, наверное, я сдачи бы дал, а он воеводе не посмел бы жаловаться... А вон, вон, смотри, смотри!» Гулька даже на цыпочки поднялся: муха зацепила лапкой за присмиревшую паутинку и забилась в испуге, запутываясь. А паучишко, куда меньше её, выскочил откуда-то и принялся бегать вокруг. После каждого забега паутинки сковывали её подвижность. Гулька определил: «Это, небось, Аника паучиный! На мелочи не разменивается, ухватил вон какую! Успокоил, а сам под листок, будет ждать, пока она окочурится. Вот тогда он...» и тут же возразил себе: «Не тот стал наш хозяин, как простил свою дочку Анну два года тому. Будто подменили — прихварывать начал, вот потому и Клима с собой таскает. И, говорят, перестал за горло брать своих недоимщиков. О душе вспомнил, большие вклады в монастыри делает на отмоление грехов своих».

Дальнейшим размышлениям помешали хозяйские конюхи — повели коней к реке на водопой. За ними повёл своих и Гулька. У него три коня — воеводин и его, Гулькин, под сёдлами и вьючный для воинской справы и запасов на путь-дорогу в случае, если придётся не с Аникой, а самостоятельно ехать.

Гулька возвращался с водопоя верхом. Конюхи, стражники вперёд уехали. К дубам приближался он с подветренной стороны, и невольно сдержал коней. Он увидел: на верхних сучьях дуба паутина моталась по ветру космами, отрывалась и улетала. Присмотрелся — у паучков-странников своя страда: они поспешно ладили к полёту свои воздушные ладьи. С земли, может, и не заметил бы, а с седла видать каждую лохматую ладью, ладили их два-три паучка. Зацепив конец паутины к выступающему сучку, который повыше, где ветер повольнее, они освобождали с листьев боковые паутинки так ловко, что сами оставались на отцепленной паутинке, начавшей мотаться по ветру. И тут же этот паучок бежал паутинкой до следующего зацепленного конца, освобождал и его. Быстро образуются космы паутины, ветер доделывает оставшуюся работу за паучков — обрывает последнюю паутинку, и воздушная ладья уходит в свободное плавание, подхваченная потоком тёплого воздуха, поднимается всё выше и выше, исчезая в небесной синеве.