Неждан, торговец из Владимира, вошёл скромным, на все образа перекрестился, руки около груди держит, кланяется и дьяку и слуге. И тем не менее дьяк разрешил Неждану присесть, а слуге кивнул на выход и посетовал:

— Ох, и надоел ты мне, Неждан! Так надоел!

— Нужда в твоей милости, Иван Демьяныч, большая нужда.

— С малыми не ходишь. Слушаю, давай!

— К вам недавно попал из Соли Вычегодской Одноглаз Клим. Обличием — старик, правый глаз потерял давно от сабли. Он вой, лекарь. Полагают, что он убил Извер...

— Не, нет, не! — заверещал Ивашка. — У нас таких нету!.. Кто взял его?

— Полагаю, люди князя Вяземского.

— Тогда ищи его в Опричном дворе. А может, в подмосковных пытошных дворах. Прощай!

— Погоди гнать. — Неждан вынул из-за пазухи кису, быстро развязал её и высыпал на стол кучу серебра и золотых дукатов. Брови Сухорукова поползли вверх. — Видишь?! Спасёшь Клима, тебе ещё столько будет!

— Богато живёте! — Сухоруков накрыл деньги концом столешника и, хлопнув в ладоши, крикнул: — Кузьма! Склянки заморского и кубки! — Слуга исчез. Сухоруков собрал деньги и сунул кису в карман. — Ну что ж, Неждан, есть деньги — будет работа! Но помни, дело опасное не только для меня! — Слуга поставил кубки и ушёл. — Пьём, и рассказывай без утайки: кто, как, где, когда, почему?!

Как было условлено, Неждан встретился с Сухоруковым через четыре дня, и ему стало известно, что Клим на Опричном дворе. Там у Сухорукова нашёлся друг, но понимать надобно — сухая ложка рот дерёт. Неждан намёк понял и вручил дьяку ещё одну кису. Тот обещал: Клима в пытошной все забудут, лишь бы Ловчиков не подталкивал — он хочет поглубже утопить князя Афанасия и у него какие-то виды на вашего Клима. Он даже к Одноглазу своего шиша подставил.

В темницу Клима и слуг князя сопровождали два стражника. Один из них отодвинул щеколду, отворил скрипучую дверь и крикнул в темноту:

— Третий дюжинный!

Из темноты звонкий ответ:

— Тута мы.

— Принимай четверых, лекарь и слуги Афанаськи.

— Так у меня ж мест...

Стражник в ответ втолкнул новеньких и с грохотом захлопнул дверь.

Первое впечатление — захватывающая дух тошнотворная вонь! И темень. На лестнице из люка шёл хоть малый, но всё же свет. А тут огонёк плошки не рассеивал, а, казалось, сгущал темень, особенно там, в глубине темницы.

Клим и его невольные товарищи прижались друг к другу. Он шепнул:

— Ребята, Изверга нам не вписали. Хотите жить — его не знаете. Приказали привезти лекаря.

— А как же я? — пискнул Влас.

— Тебя записали слугой князя. Всё.

На них надвинулась тень дюжинного:

— Не нашептались, так вашу перетак! — Он положил тяжёлую руку на плечо Клима. — Ты лекарь? Будешь нас лечить. Гы-ы! Пошли, двое на полатях, двое на полу вот тут.

Дюжинный ещё не закончил, как Влас и Левко оказались на нарах, Клим с Дорофеем поползли под нары. Настало теперь время, чтобы осмотреться даже при бледном свете фитилька сальной плошки.

Темница — это каменный подвал в двенадцать на семь аршин. Высота подвала у стены — сажень, а посреди свода от пола сажени полторы. В одном торце дверь на лестницу, над ней полочка с двумя плошками: одна выгорит, вторую засветят. Правей двери очаг, левей — шайка с водой и берестяной ковшик. В противоположном торце вверху свода дымоходное творило, тут потолок с ошмётками сажи. Внизу у стены ещё одно творило на петлях отхожей ямы; при открытом твориле оттуда волнами катится зловоние.

Вдоль боковых стен на высоте двух аршин — нары, под ними на каменном полу настил из досок. И там, и там — подстилка, соломенная труха, когда-то это была старновка, пахнущая хлебом. С каждой стороны определены места для трёх дюжин заключённых, постоянно валялись здесь пятьдесят—шестьдесят человек, избитых, обожжённых, потерявших надежду, медленно умирающих больных.

Впрочем, жили тут и неунывающие, прошедшие допросы с пристрастием, но признанные виновными в малой вине и сейчас ожидающие отправки на каторгу. Из них назначались дюжинники — начальные люди из заключённых, согласившись отбывать тюремный срок в тюремной прислуге.

Клим понимал, что где-то тут рядом и день и ночь идёт страшная работа: иногда доносятся нечеловеческие, звериные крики, приглушённые каменными стенами... Часто, очень часто гремела щеколда, скрипела отворяющаяся дверь, и вместе со светом и волной чистого воздуха входили стражники. Один с саблей обязательно останавливался в дверях, другие двое-трое втаскивали обмякшее тело, клали на пол, рядом бросали одежонку. Редко уходили пустыми, чаще захватывали кого-нибудь с собой. После их ухода дюжинные по номеру на руке определяли из какой дюжины несчастный и относили на место.

Вот опять звякнула щеколда, дверь нараспашку. Вошли пятеро, один с факелом, двое волокли дико орущего человека, бросили на пол, тот продолжал орать, извиваясь червяком. Один из стражников с силой ударил его ногой в грудь со словами: «Замолчь, скотина!» — и тот послушно замолк, вытянулся, перестав извиваться. Стражники назвали двоих из пятой дюжины. Одного дюжинники тут же подвели, а второй где-то прятался. Стражники стукнули дюжинника, и, посветив под нарами, принялись ловить ослушника. Бегали пригнувшись, прямо по еле живым арестантам, матерились, орали, а кто-то смеялся — всё-таки развлечение! Беглеца поймали, и дюжинники принялись избивать его, на этот раз стражники прекратили избиение... Факел унесли, дверь скрипнула, и темница наполнилась привычными звуками: стонали, тихо выли, плакали, но никто не молился...

Дюжинники отнесли только что принесённого на его собственное место, он ещё дышал.

Жизнь продолжалась! Вот опять звякнула щеколда, но теперь вошли служители, принесли шесть вёдер варёной репы и шесть лотков с ломтями хлеба. Вместе со служителями вошёл ещё арестант и сказал, что его направили в третью дюжину. Дюжинный хотел возразить, но служитель сказал, что на новенького порция добавлена. Вновь пришедший оказался также слугой князя Афанасия, и он тут же устроился рядом с Климом. Третий дюжинник для порядка заглянул на его номер на руке и протянул:

— М-м, ты тут давно, видать? Кличут как?

— Гераськой! С князем вместе привезли.

— И жив по сей день!

— Бог милостив!

Дюжинника третьей дюжины звали Зосимой. Он получил ведро и лоток, прошёл к своим подопечным и принялся делить ужин: выкладывал репу и хлеб на берестяные тарелки. Клим получил ещё горячую репу и кусок хлеба. Зосим сидел рядом и ел не торопясь свою порцию. В первой дюжине возник какой-то шум. Зосим заметил:

— Ух и шебутной народ в первой! И чего дюжинный с ними пестается!.. А вы у меня хорошая смена.

— И часто меняемся? — полюбопытствовал Клим.

— По-всякому бывает... Ты, лекарь, поешь сам, потом покорми этих вот. — Рядом лежали двое пластом, около них — берестяные тарелки с ужином. — Руки им повредили... Может, поможешь чем, в помощь любого бери.

Страждущих тут хватало! Так Клим вошёл в жизнь темницы.

Наступила ночь, для Клима первая в темнице. Он накормил изувеченных, как мог, успокоил их боль — менял мокрые тряпки на их воспалившихся суставах. Теперь они уснули, а он уснуть не мог. Подвал засыпал в мучениях: стонали, выли. Уснувшие вдруг вскакивали с диким рёвом — им приснились дневные мучения. В другом углу стоны прерывались страшной матерщиной, проклятиями и богомерзкой хулой... К своему ужасу, Клим почувствовал, что не в силах молиться! Он привычно повторил про себя слова молитвы, но обращение к Всевышнему успокоения не принесло...

И вдруг он увидел себя в страшной темноте преисподней! Он слышит стенания отовсюду — грешников режут, поджаривают, варят в котлах. Вопли истязаемых, пугающий рёв рогатых служителей сатаны. Вот служители кидаются к нему, рвут с него одежду, и душат, душат! Он хочет бежать, но не может. Они сдавали горло ему... Он просыпается... Темница храпит, стонет, рычит... А он, Клим, действительно задыхается! Обливается потом. В поисках свежей струи воздуха он высунулся из-под нар. Плошка тоже задыхалась — красный огонёк чадил чёрным дымом. А у дверей слышалась возня, приглушённая ругань, удары — туда сползались люди, которым невмоготу удушье, там шла дикая борьба за глоток свежего воздуха из щелей под дверью и вокруг неё.