Время шло. Наступил Великий пост, до Пасхи осталось меньше месяца. Отшумели метели, солнце начало пригревать. Пользуясь установившейся тихой погодой уже сегодня, в субботу, начал съезжаться на базар народ. Клим решил завтра всё же постоять на паперти, требовались деньги на новую шапку, старая совсем расползлась. Однако пришлось зиму дохаживать в старой...

В избе Сороки стало известно, что в Спасо-Евфимиевом монастыре скончался благочестивый старец. Сам владыко будет служить панихиду в соборе Рождества Богородицы.

Нищие поднялись ни свет ни заря. Клим задержался, не хотел идти со всеми вместе, а когда пришёл в кремль, то Типун поставил всех своих подопечных сплошной стеной, сам со стороны следил за порядком. Климу ничего не оставалось, как пройти в собор.

Служба ещё не начиналась, но паникадило уже сияло сотнями свечей. Храм был заполнен тёмными рядами монахов. Немного продвинувшись среди молящихся, он в изумлении остановился — левую половину собора занимали монашки. Они стояли тремя тесными группами, от трёх женских монастырей. Кто же тут из Девичьего монастыря? Клим начал осторожно продвигаться вдоль стены к алтарю, в надежде разглядеть лица монашек, найти среди них Таисию.

И вдруг в сажени от себя увидел её профиль. Прямой нос, длинные ресницы... Он их узнает из тысячи! Вот она повернулась, перед ним её лицо! Чёрный плат закрыл лоб до бровей, тугими складками обрамлял щёки и подбородок. Бледное спокойное лицо, потупленные глаза и скорбно опущенные уголки розовых губ. Господи, ведь это же её, его губы!.. Забыв обо всём на свете, забыв о своём уродстве, о пропасти, разделявшей их, Клим шагнул к ней... Но будто что-то толкнуло его. Он повернул голову. Около него появилось лицо другой монашки... Настенька! Она в упор смотрела на него, её глаза всё больше и больше раскрывались, а лицо заливала бледность. Она, стремительно загородив рот рукой, подавила крик...

Клим опомнился, ещё раз взглянув на Таисию, отпрянул к стене и начал пробираться к выходу. Позади, около алтаря, произошло какое-то движение. Он услыхал шёпот: «Упала, упала!»

Из кремля он чуть не бежал. Что он наделал, сумасшедший! Конечно, Настенька узнала его! Это она упала там, в соборе. Пришёл конец их душевному покою. Нет, нет, здесь оставаться нельзя!..

Эти мысли подгоняли его. В избе он быстро собрал в суму свой скромный скарб, распрощался с Сорокой, сказав ему, что встретил знакомца и уезжает с ним. Сорока спросил, куда, но ответа не разобрал.

Затем Клим направился к Серафиме. Сказал ей, что из Суздаля уезжает с другом, пришёл проститься и возвратить «Травник». Серафима ахнула, прослезилась, принялась бегать по избе, собирать в суму калачей, пареную репу, лук и другую снедь, приговаривая:

— Родненький! Как же без тебя буду? С тобой-то мне лепо было, сколько премудрых советов узнала!.. Садись-ка, похлебай щец на дорогу... Когда вернёшься-то?

— Не знаю. Скоро не вернусь.

— О, Господи! Досада-то какая! Книга-то мне без надобности. Бери себе, пользуйся, меня вспоминай. Да возвращайся скорей.

Машинально Клим поел постные щи, поблагодарил за книгу и вложил в руку обомлевшей Серафиме золотой на память. Заворковала, запричитала она.

Ушёл по первой попавшейся дороге, которая убегала на восток. Солнце ярко освещало ему путь, отражаясь в тысячах снежинок, согревая, лаская тёплыми лучами его обезображенное лицо. Он шагал и шагал словно в забытьи. Перед ним стояло бледное спокойное лицо Таисии с опущенными веками... Потом всплывало лицо Настеньки в беззвучном крике, охваченное ужасом.

А он всё шёл и шёл. Потухли снежинки, солнце затянули облака, подул ветерок, побежала белыми змейками позёмка. Только теперь Клим осознал, что идёт неизвестно куда, что солнце на закате и позёмка заметает дорогу.

Оглянулся. Кругом бесконечное поле, впереди на далёком горизонте синеет лес. Дорога не очень накатанная, её заметает позёмка. Но заблудиться нельзя — по обочинам вешки. Двинулся вперёд.

Наступили сумерки, потемнело небо над приближающимся лесом. Увидел несколько чёрных точек, движущихся вдоль опушки леса к дороге. Волки! Испытал не страх, а удивление: «Во как! Не погиб от сабель и от стрел врагов, после дыбы остался жив, и вдруг волки! С палкой в одной руке борьба будет короткой. Да может, борьбы вовсе не будет. Устану, присяду отдохнуть, задремлю, и всё... Небось сразу за горло...»

Горько усмехнувшись, взял посох покрепче и зашагал вперёд.

Настенька не упала, только покачнулась, её подхватили. Придя в себя, огляделась, нет его. Показалось? Нет, это был он... Только в келье, оставшись вдвоём, Настя рассказала Таисии о видении.

— Вот и сейчас он стоит передо мной. Половина лица его — он, Юрий Васильевич, а с другой стороны — слепец. Шрам синий через всё лицо. Нет, нет, не показалось! Одним глазом он так смотрел на тебя! Нет, не плакал. Вот так смотрел... Ну, будто готов схватить тебя и унести...

— Сестричка! Опомнись, что ты говоришь! О, Господи! Прости нас. Это бес тебя смутил! Да ещё в Божьем храме. Давай помолимся вместе.

После длительной молитвы пошли к игуменье Агнии, она болела и на панихиде не была. Разумеется, ей рассказали всё, кроме видения Настасии.

Вечером бабка Серафима навестила Агнию, принесла валерьянового корня, научила, как настой делать, пояснила, что в древних книгах написано: облегчает боли сердца.

Когда уходила, в сенцах остановила её Настасия и спросила:

— Бабушка Серафима, ты случайно не видела тут в слободе вроде как нищего. Половина лица у него будто срублена и без глаза?

— Видела, сестричка. Это Клим... — Серафима рада была поговорить об умном, добром, хорошем человеке. Выложила всё, что знала, и что он дюже грамотный, по-всякому читает. Умолчала только о подаренном золотом.

Ночью Настенька всё услышанное рассказала Таисии. Посмотрели в Святцы — день ангела Юрия 23 апреля, тезоименование великомученика Георгия Победоносца, 22 — апостола Климентия — день рождения Юрия Васильевича! На следующее утро ходили к Сороке. Из всего того, что они услышали, сделали вывод: Юрий Васильевич жив, но крепко изуродован! И как только он понял, что его узнали, бежал. Куда?

Вскоре эта новость стала известна Сургуну, который к Пасхе привёз свежего мёда.

Весна. Разбежались сугробы ручейками, парит земля под солнечным теплом, зазеленела трава на пригорках. День прибывает, прибывает и забот у сестры Тавифы: вместе с келареей Ираидой семена проверяют, на поля ездят, с пахарями договариваются, где с какого бугра пахоту начинать. Старицам указывают, на какие работы и куда вести инокинь. А тут ещё игуменью, мать Агнию, хвороба терзает, приходится и ей уделять внимание.

Сегодня, накануне Вознесения Господня (в 1561 году — 15 мая), зашла Тавифа в рукодельную светёлку, там с десяток инокинь да белица Настенька вышивали разное на монастырскую потребу. Туда и мать Агнию привели, на людях легче ей. Обрадовалась игуменья Тавифе, попросила Священное писание почитать, как прощался Иисус со своими учениками и вознёсся на небеси.

Агния сидела посреди светёлки в кресле, Тавифа у её ног на скамеечке пристроилась с Евангелием в руках. Чтение прервала старица горбатенькая. Она неслышно вошла и в поклоне ждала, пока игуменья обратит внимание.

— Чего тебе?

— Матрёна от владыки иконника привела. Шустрый такой, матушка, мы с ним уже в храме побывали. А Матрёна в трапезной.

— Не вовремя... Ну, ладно уж, давай его.

Вошедший иконописец не понравился Агнии. Всё как будто по уставу: и перекрестился, и поклонился, и стоит, опустив глаза, скуфейку мнёт, а всё ж не то. Ростом не вышел, ниже горбатой старицы, конопат, рыж, вместо бороды и усов — ржавый пушок. Никакой солидности! Подрясник монашеский застиран до белёсой серости, со следами красок. Не сдержавшись, резко спросила:

— В архиерейской артели все такие?

Иконописец удивлённо вскинул голову, но ничего не сказал, даже не взглянул на игуменью. Его взгляд остановился на Тавифе, не поднялся выше, и тут же опустился долу. В дальнейшем разговоре, отвечая на вопросы, он каждый раз поднимал глаза, всё с большим интересом рассматривая монашку, сидевшую в ногах у игуменьи.