Горбатая старица поняла, что мать Агния сердится и может выгнать иконописца, поспешила ему на помощь:
— Матушка Агния, Матрёна сказывала, что в артели он самый толковый. И опять же скромен и смиренен. Может, позвать Матрёну?
— Обойдёмся. Сумеешь образы исправить?
— Чего ж не исправить, постараюсь. Только крышу починить надобно.
— Не твоя забота! У кого учился?
— У старца Митрия, во Владимире.
— Митрия знаю, нам он Богоявление писал. Посмотрим, чему научился. — И уже миролюбиво спросила: — Откуда родом-то будешь, звать-то тебя как?
— Кириллой Облупышевым кличут. Из деревни Хлыново, что из-под Броничей...
Долго ещё Агния расспрашивала да наставляла иконописца, потом поучала старицу, как нужно следить за его работой. Но сестра Тавифа ничего не слышала этого. Хлыново ведь деревня Юрши, туда она посылала деда Сургуна с письмом... Потом Юрша рассказывал, что книгу о Тульском сражении разрисовывал мальчонка Облупыш! Господи, ведь это тот самый!
После всенощной, вернувшись в свою келью, Настя первая заговорила о Кирилле:
— Боярышня... нет-нет, сестрица, ведь деда мой в Хлыново под Броничи с твоим письмом ходил! — Тавифа молча раздевалась. Настя продолжала: — Этот иконник, может, знал Юрия Васильевича. Интересно, как об нем мужики... — Замолчала, пока молились на ночь. И вновь: — Начнёт работать, давай сходим.
Тавифа бесстрастно спросила:
— Зачем?
— Как зачем? Его люди разное могут сказать...
— Узнаешь: любили его, другие ругать примутся. А может, забыли уже... Ну и что?
Молчали долго, возможно, боярышня уснула уже. Поэтому Настя очень тихо сказала:
— Какая-то ты сухая стала. Ничего не касается тебя!
Тавифа не спала, ответила так же тихо:
— Хотела бы, нужно, чтоб не касалось. Я похоронила на Воронеже Юрия Васильевича, а тут себя.
— Господи! Да ведь он жив! Да появись Серёженька, я пошла бы за ним на край света! А ты... Ругала меня, зачем я сказала деду про видение в храме. А ведь дед ведун, помог бы разыскать Юрия Васильевича.
— Иди ко мне, — пригласила Тавифа Настю. Продолжала шептать: — Ладно. Разыскали мы Юрия Васильевича, вот он тут, в Суздале. А дальше что?.. Ну, говори, чего же молчишь?.. Вот то-то, сказать нечего. Может, конечно, Тавифа бежать из монастыря, мало ли девок-расстриг. Он теперь меченый, урод, не атаман, а бродяга-лекарь. Разыскать, поймать нас будет нетрудно. Ему лютая казнь, мне второй побег не простят. Самое малое — монастырский подвал при жизни и вечные муки в аду!.. Нет, Настенька, Таисия своё отлюбила и умерла, — и, всхлипывая, закончила: — А сестра Тавифа — живёт для Бога, для монастыря. И, даст Бог, станет старицей Тавифой...
— Боярышня, милая, ты плачешь! Значит...
— Ой, нет, Настенька... Плачу... Оплакиваю горькую судьбу боярышни Таисии и радуюсь светлому пути инокини Тавифы... А Юрий Васильевич, Юрша тоже умер...
— Господи, заживо хоронишь! Грех-то какой!
— Нету, нету его в живых! По свету ходит урод лекарь Клим! И дай Бог ему многих лет жизни! Всё перегорит, уляжется. Пройдут годы, и когда-нибудь на росстани пересекутся наши пути, встретимся, поклонимся мы друг другу и разойдёмся навечно здесь, на земле. А встретимся в иной, радостной жизни...
Поплакали немного, успокоились, и Тавифа рассказала Насте о хлыновском пареньке Облупыше и распорядилась:
— А встречаться нам с иконником нет нужды. Вдруг Юрий Васильевич ему про боярышню Таисию что рассказывал. Тут до греха один шаг...
Иконописец Кирилл для мастерской отделил дощатой перегородкой светлый, солнечный угол пустующей храмовой трапезной, вход прикрыл мешковиной. Сюда с подручным Ванчей принесли снятые с иконостаса иконы, попорченные временем и сыростью. Сперва лечили их, вздувшиеся места подклеивали, швы и трещины штукатурили и лишь потом освежали пожухлые краски. Так они сидели в мастерской от зари до зари, изредка перекидываясь словами, чаще напевая песни вполголоса. Если песня ладилась и крепчала, появлялась старица и шипела на них. Она же встречала их по утрам и провожала вечером до ворот монастыря.
И вот однажды мешковина у входа поднялась и в мастерскую вошли двое. Одна из них та самая монашка, которую приметил Кирилла в светёлке у игуменьи. На несколько секунд он замер в полуобороте с поднятой кистью...
...Тавифа с Настей принесли икону из божницы игуменьи — с лица Богоматери краска скололась. Образ дорогой, старого письма, серебряный оклад жемчугом и каменьями усыпан. Мать Агния попросила Тавифу отнести к мастеру и досмотреть, чтоб греха не вышло какого...
Придя в себя от изумления, Кирилл взял икону, развернул тряпицу, поставил на верстак. Пока Тавифа объясняла, что требуется сделать, Кирилл не отрываясь с благоговением смотрел на инокиню. Тавифа рассердилась, но постаралась сдержать себя:
— Братец, нелепо так взирать на меня. Осмотри лучше образ, сумеешь ли исправить, не испортишь ли?
— Видел уж, исправим в лучшем виде. Ванча, отдели оклад. Возьмёте с собой, а за образом завтра придёте. А ты, сестрица, не сердись на меня, не гневайся. Смотрю на тебя... ведь я — лицевщик.
— Не ведаю, кто это.
— У нас, у иконников, лицевщик лики угодников изображает. Вот гляди. — Кирилл быстро повернулся к станку. — Этот образ Иисуса моего наставника, старца Митрия работа. Видишь, на лике его скорбь бескрайняя, горюет он о греховности нашей, и опять же доброта всепрощающая, и ласка, и величие... Ведь каждый рисовальщик может кистью око изобразить, бровь изогнуть, морщинки малые, тени положить. А ведь не каждому дадено на лике изобразить горе и радость, ласку и величие. Таинство это великое, и не каждому оно ведомо. Я вот гляжу на тебя, — Кирилл говорил воодушевлённо. Теперь Тавифа с интересом рассматривала его. Неказистый парень, волосы на голове, что ремешком перехвачены, вроде соломы ржавой. Такие же ржавые и брови и веки. А в глазах зелёных искры восхищения и радости. Невольно верилось, что ему подвластны никому не ведомые таинства. А он продолжал: — И вот я гляжу на тебя, сестрица, и вижу многое. И горе большое, и...
Горячую речь иконописца прервало восклицание Насти. Она, вслушиваясь в слова Кирилла, подошла к подручному, чтобы взять снятый оклад. Тут её взгляд упал на образ Георгия Победоносца. Эту икону она видела много раз, стояла она в левой стороне иконостаса. Икона была незаметная, потемневшая сильно. Теперь же на неё будто упал луч солнца, она сверкала новыми красками. Но вскрикнуть заставило её другое: с иконы на неё смотрел Юрий Васильевич, каким он приезжал в Тонинскую.
В тот же момент икону разглядела и Тавифа, она побледнела. Кирилл взглянул на одну, на другую женщину и всё понял:
— Вы знаете барина нашего, Юрия Васильевича?!.. Знаю, знаю, грех великий, но рука сама... Сей час замажу...
Тавифа подошла ближе, всмотрелась и неожиданно для себя спросила:
— Почему он печальный такой?
— Ведь он же Георгий, а змий — это крымчак. Одного он победил, а сколько осталось! Сей час я... Ванча, кисть.
— Слушай, Кирилл-иконник, что скажу тебе. — Строгий и внушительный голос Тавифы удивил Настю. — Замазывать не надо, ещё больший грех. Его тут никто не знает, поставь образ на место. Но сам и подручный твой — держите язык за зубами. Сам знаешь, чем такое кончится может.
— Спаси Бог тебя, сестрица. Юрий Васильевич мой благодетель. Он денег дал отцу Нефёду, попу нашему, и приказал в учёбу определить меня. Век помнить его буду. И тебя, сестрица.
— Меня-то за что? — И, приблизившись к нему, прошептала: — Может, знаешь, где книга, что разукрашивал ты?
— У отца Нефёда, переплели мы её... Ответил и только тогда удивился, откуда про книгу монашка знает. А Тавифа погрозила ему пальцем:
— Помни, болтать будешь, великая кара будет тебе и на этом, и на том свете! — Она перекрестилась и ушла.
Больше Кирилл не видел этой монашки, икону игуменьи взяла другая, со старицей приходила. Образ Георгия он поставил на старое место в иконостасе. Этим летом он закончил работы в Суздале, и больше сюда приехать ему не удалось. Инокиню Тавифу он больше не видел, хотя задержался с отъездом на один день и проторчал у ворот Евфимиева монастыря.
