— И при уме люди ошибаются и смешными бывают Да я и без стариков горел как в огне. На икону гляжу, а вместо богоматери тебя вижу. Вот и надумал: поеду, погляжу хоть изблизи.

— Прямо ведь бог знает что говоришь. И доволен теперь? Увидел.

— Может, и доволен. Да ведь нашим желаниям, Варвара Алексеевна, грани не положено, оттого, может, и лезем со свиными рыльями в калашный ряд.

— Это уж ты, Додон Тихоныч, через край. Уничижение паче гордости.

— Да разве я о себе. Я что, какой есть, такой и есть. Ты, говорю, будто не из наших мест. Редкая ты. Вот и вышло, не в те сани сажусь. Но если бы, Варвара Алексеевна, если бы хоть маленькое от себя словечко, я, наверно, стал бы другим. Можете вы это?

— Нет, Додон Тихоныч. Нет. Я, как говорится, земля опаханная.

— Я все это знал. Знал наперед. Пошли вам господь всего лучшего. А отцу, Алексею Сергеичу, придется что-то соврать, чтобы он не бранил тебя. Уж раз такое дело, я тебе добра желаю.

— Да я своего батюшки не особенно-то… Однако тебе спасибо. Вишь, какой ты.

— Коли душа лежит к человеку — не о себе уж думаешь.

С широкого и добродушного лица Додона все время не сходила тихая улыбка, и говорил он о себе с таким доверием и таким вроде бы излишним откровением, что Варвара попервости приняла его за простоватого малого и отвечала ему с шутливой усмешкой. Однако чем больше присматривалась к нему, тем тревожнее понимала, что ошиблась, находя в его открытом лице, в его легкой, наивной улыбке пронзительную доверчивость доброй и чуткой души.

— Я, Додон Тихоныч, — качнув головой, призналась Варвара, — натерпелась от своих женихов — не приведи господи. Всякому ведь только свое. А ты добрый, честный, да такую ли еще найдешь.

Но Додон последних слов Варвары не расслышал, потому что, занятый своими мыслями, вдруг ответил на них вслух:

— Да, да, хорошая земелька впусте не гуляет. И правда, своего ума нет — у телеги не займешь. Значит, конец.

— А хочешь, Додон Тихоныч, я тебя познакомлю? Есть у меня на примете славная, милая. Хочешь, а? — Варвара сморщила губы и дружески подмигнула: — Хочешь, спрашиваю?

— Чтобы только тебя видеть.

— Такая девушка, Додон Тихоныч. Такая, что все забудешь, а меня и подавно. Вот и договорились: начнутся рождественские праздники, и приезжай. Не я буду — сосватаю.

— И на том спасибо.

Немного успокоенная своим неожиданным, но ловким предложением, Варвара совсем повеселела:

— Ты, Додон Тихоныч, посиди немного, я подогрею самовар, и мы попьем чайку. — Она подхватила самовар, а Додон опередил ее, чтобы открыть перед нею дверь, но, взявшись за дверную ручку, помедлил:

— Ты не осердишься, если я до рождества приеду? Раньше.

— Не осержусь, Додон Тихоныч. Приезжай накануне.

Выйдя на кухню, Варвара сунула самовар на подставку и тут же забыла о нем. Живя всю осень своим близким счастьем, она легко поверила, что истинно помогла Додону, которому теперь тоже славно и хорошо. «Он чистый и честный, — призналась она. — Даже и не подумаешь, что есть еще такие. И каждому словечку веришь. Да и как же иначе-то, когда сама считаю дни, жду, верю. Только уж и покрова прошли… Боже праведный…» Но растревоженная любовными мыслями, она думала ласково и о Додоне, и о себе, и больше всего о Семене. Вспомнив, что он должен был уже приехать, она, как с нею часто случалось за последнее время, вся горячо пыхнула и, закинувшись шалью, на ходу надевая шубейку, выскочила в сени, на мороз.

А Додон, тоже радуясь своей какой-то неопределенной надежде, долго ходил по горнице, курил, выпил две рюмки настойки и все ждал Варвару.

Из кухни, приоткрыв дверь, заглянул Алексей Сергеевич, не увидев никого за столом, вошел в горницу и — к графину. Потом на тарелке вилкой выцеливал гриб и, ткнув дважды, не попал, взял пальцами.

— Дак ты тут, оказывается, — удивился он, увидев Додона, стоявшего у окна за кадкой с фикусом. — И на-ко, ты один. А где же Варька? — Он приложил палец к губам и подмигнул на дверь: — А мы там с зятьком хряпнули по рюмашке. Мужик вчистую смаялся зубьями. Полечились. Подвигайся-ко к столу. Так Варька-то, она что? Ох поперешная девка, но вот она где у меня, — Алексей Сергеич тряхнул крепко собранным кулаком и, не разжимая его, ногтем большого пальца дернул по острым усам. — Спелись, спрашиваю? На то и оставлены были.

— Нет, Алексей Сергеич. Погодить придется. Варвара у вас девушка важная, рассудительная, с ней степенно надо. Не сразу.

Хозяин вознес было налитый стаканчик, но отставил его и обострил глаза:

— Ты сватать приехал и веди свое дело, а мы сами знаем, что ей надо. Выдумал: степенно. Ты дом мой не конфузь и слушай, что говорят старшие — Тихон Кузьмич, твой родитель, и я, значит. От отца тебе что было наказано?

Додон краснел и потерянно улыбался, и хозяин, видя в госте заминку, поучал, откровенно злобясь:

— Ты, гостенек дорогой, не оскаляйся. Я с тобой не о кожах торгуюсь, а свою дочь препоручаю. Ты мне своими похвалами девку не порть и вокруг да около не выхаживай. Может, сказать не можешь? Давай я скажу. Ты, Додон, руби прямо. Хоть девка, хоть баба, ты ей твердое дай — мягкое она сама постелет.

— Да ведь не враз же, Алексей Сергеич. Увиделись впервой — и нате вам. Подумать я должен. И она тоже. Как ты, Алексей Сергеич, так с набегу нельзя: сам сказал, не о кожах торгуемся.

— Нет, Додон Тихоныч, это не по-нашему. Что не по-нашему, то не по-нашему. — Хозяин сорвался с места и распахнул дверь: — Мать? Черт их побрал, всех куда-то удернуло. Мать? Где Варька? Найди живо.

Алексей Сергеич уже взялся за ручку, чтобы закрыть дверь, как на пороге появился Ефим. На нем не было шапки, чуб всклокочен, рубаха порвана, все пуговицы на полушубке вырваны с мясом. Под левым глазом сизовел вздувшийся синяк. Из-за плеча его недоуменно выглядывала испуганная Сергеевна, прихватив дрожащей рукой шаль на подбородке. Хозяин сдвинул на нее бровь, и она исчезла.

— Ну что, милый сын, должно, приласкали?

Здоровый глаз у Ефима все еще играл отчаянной лихостью, под темной кожей бородатого лица ходили набрякшие желваки.

— Я тебе что говорил? — уступая дорогу гостю, злорадно спрашивал Алексей Сергеич. — Говорил я тебе, каторжники народ? Вот и угостили.

— Зато и я, дядя Алексей, показал сноровочку. И-эх ты! — Ефим, задирая рукав шубейки, высоко обнажил свою правую руку с огромным, кирпичного обжига, кулаком на крепком широком запястье: все пять козонков были глубоко сорваны и запеклись кровью: — И я судариков ваших попотчевал: какому хрястнул — у того и рожа набок. Будут знать Ефимку Чугунова — он на ярмарке не таких укладывал.

Ефим поплевал на кулак, обгладил его и размял пальцы:

— Поднеси, дядя Алексей, для успокоя. И давай, Додон, мотать засветло. По темноте перехватят — пиши отжили. Лютый народец, муа пер.

Ефим по настроению Додона понял, что сватовство у друга не удалось, и повеселел. После поданного хозяином он сам себе еще набуровил до краев две чайные чашки и опрокинул их одну за другой без закуски. Злорадно потер руки:

— Бон жур аля.

Собираясь, торопились. Лошадь закладывали в четыре руки. Алексей Сергеич, видя и понимая смятенность гостей, не удерживал, только просил Додона бывать еще. Когда уж отворял гостям ворота, пришла Варвара. Додон придержал рвущуюся с чужого двора лошадь и снял шапку:

— Кланяемся вам, Варвара Алексеевна.

— И мы вам кланяемся, — Варвара поклонилась сперва Додону с почтением и выдержкой, потом Ефиму с внезапной веселой улыбкой.

Ефиму было невдомек, что Варвара повеселела от вида его подглазника, и принял ее улыбку за какой-то обещающий намек. Так и всколыхнулся:

— Ежели мы порознь, Варвара Алексеевна, которого раньше ждать изволите? Чугунов к определенности воспитанием подвержен, ля мот.

— А кто это, Чугунов-то?

— Мы, Варвара Алексеевна. Я, значит. Должность от учения во всем предел. Я с девушками могу и французским языком.

— Уж коли совсем определенно, так вот извольте на французский манер: кто первый привезет волчью шубу, того и ждать стану.