Он представил, как увидит Варю, как оба они обрадуются встрече, как на губах ее притаится милая насмешливо-лукавая улыбка, и ему захочется не только поцеловать эти губы, но и потрогать пальцами ее улыбку. Ехать.

Но как только он приходил к твердому решению, в душе его тотчас же поднимались самые противоречивые мысли. Теперь вся его любовь представлялась ему губительной для Варвары, он переживал приступы жалости и страха за нее и, само собой, преувеличивал горести и беды, ожидающие их. «Ну хорошо, — рассуждал он, — привезу я ее сюда, в Межевое, а что ее здесь ждет? Бесконечная, изнурительная работа и никакого просвета. Уже через год она станет обычной деревенской бабой, у которой от забот и нужды погаснут все порывы, и в смиренной задавленной душе ее останется только одно бабье милосердие. Если я не скажу ей обо всем этом — значит, я обману ее и не будет мне прощения». И он опять менял свое решение. Но тут же живо и ясно представлял ее глаза, ее улыбку, ее смуглые, еще не изувеченные работой руки, и в такие радостные минуты она казалась ему не только милой и красивой, но и старше, мудрее его, и он хотел довериться ей, надеясь на то, что она не может не знать их совместного истинного пути. Значит, ехать.

Уже пали первые холода. Ветры, откуда бы ни дули, пахли снегом. У мужиков топились овины. Бабы вставили по избам зимние рамы. Охранные стекла отпотели, и ребятишки рисовали на них петухов и зайцев. Когда исписанные стекла начинали слезиться и прозревать, меж рам рдяно светились положенные туда матерью кисти рябины, и лето, с которым еще вчера не чаялось расставание, вдруг улыбнулось далеким прощальным приветом. И веселой грустью осветились детские глазенки, увидевшие сквозь согретые окна в голых ветвях берез красивых снегирей, необманных ворожеев настоящей суровой зимы.

Первой санной дорогой Семен выехал в Туринск, чтобы попросить у исправника разрешение съездить в Усть-Ницу. Семен был рад, что наконец-то собрался, однако не мог не думать о предстоящем нелегком разговоре с Варей, и на него неизменно находила робость, какое-то унылое раскаяние. Так и не уяснив окончательно, верно ли он поступает, Семен приехал в Туринск.

В присутственной комнате полицейской управы, за шатким залощенным одежинами барьером, сидел молодой худолицый писарь и, поправляя на носу железные очки, с правым расколотым стеклышком, от усердия высунув язык, скрипел по бумаге пером. Солдат Сувоев, облокотившись на барьер, взахлеб нюхал табак из спичечного коробка и, заводя глаза, грозился чихнуть, но только краснел и косоротился. Увидев Огородова, не узнал его, однако коробок с нюхательным табаком завернул в красную тряпицу и упрятал в карман. Усы его и старый суконный мундир, с широким засаленным воротником и оттянутыми полами, был обсыпан табачной пылью, и солдат стряхнул ее.

— По какому делу? Ах, господин Огородов. Здравия вам желаем. Исправник Ксенофонт Палыч скоро спустятся. У них шурин в гостях. Вот чай отопьют и…

— Сувоев, — писарь хмурым взглядом поверх очков срезал солдата и, возвращаясь к бумагам, сказал: — Тебе говорено было что?

— Молчу, господин писарь. — Солдат втер ладонью остатки табачной пыли в сукно мундира и, строгий, прямой, вытянулся у дверей, ожидая, когда на лестнице раздадутся шаги исправника.

В дверь сунулись два мужика, в полушубках, низко перетянутых опоясками, с опухшими и красными от ветра лицами. У одного за борт шубы были сунуты рукавицы.

— Назад, — непреклонно скомандовал Сувоев и выдернул у них дверь, захлопнул. — Лезут, хоть в рыло тычь.

Но вот сверху послышались быстрые и легкие шаги, солдат узнал их сразу и, отмахнув дверь, замер, вытаращив глаза.

— Сувоев, — крикнул из сеней исправник и щелкнул пальцами. — Сувоев, черт, почему народ?

Солдат встрепенулся и хотел что-то сказать, но исправник, ни на кого не глядя, пролетел в свой кабинет и оттуда опять громко спросил:

— Сувоев, угаром пахнет. Опять рано закрыл?

— Никак нет, вашество. В самую пору. — Сувоев, не переступая порога, заглянул в кабинет и носом потянул воздух. — Никак нет, теплынь и воспарение. Угаром несло бы.

Исправник, выкладывая на стол из карманов спички, папиросы, ключи и платок, сказал, не поглядев на солдата:

— Поднимись наверх к Степаниде Николаевне, — на базар сходишь. Да быстро у меня.

— Слушаюсь.

— Давай, кто там есть, — исправник щелкнул пальцами, одернул туго, но ловко сидевший на нем китель с золочеными пуговицами и малиновым кантом по вороту.

Исправник был по-утреннему бодр, свеж, выбрит и густо надушен. Во влажных волосах еще лежали следы гребня. Накануне он допоздна и невезуче играл в карты у земского начальника и перед сном поругался с женой. Утро обещало быть сердитым и натянутым, но вдруг приехал из Тюмени шурин, брат Степаниды Николаевны, и супруги так обрадовались гостю, что забыли о ссоре и казались сами себе на редкость счастливой парой. Утром вместе с гостем долго пили из тонких чашек чай со свежими сливками и вкусными подовыми пирогами. После чая Ксенофонт Павлович и шурин насыто в приятной беседе выкурили по две папиросы, то и дело заливаясь смехом. Степанида Николаевна, убиравшая со стола, не знала истинных причин мужского веселья, но была тоже оживлена и, взглядывая на них, цвела улыбками. Слегка охмелев от еды, табака и смеха, чувствуя радостную силу в каждой своей жилке, исправник спустился в управу. Усевшись за стол и не имея неотложных дел, начал прием посетителей.

— Заходи, заходи, — увидев в дверях Огородова, исправник по-дружески приветливо поднял навстречу ему белую пухлую руку. — Легок ты, брат, на помине. Как узнал-то? Здравствуй, здравствуй. Садись. Как, спрашиваю, узнал-то?

Огородов мгновенно заразился веселым настроением исправника и, забыв о своих раздумьях, открыто удивился:

— Это вы о чем, Ксенофонт Палыч?

— Ну конечно, черт возьми, откуда тебе знать. Так вот слушай. О нет, нет, погоди… Ты все-таки скажи, как ты оказался здесь? Кто тебя звал?

— Никто, господин исправник. Я сам приехал. Прошу вас, то есть вашего разрешения съездить в Усть-Ницу.

— Зачем? Это ведь уже не нашего уезда.

— Мать стара, Ксенофонт Палыч, больна, приходится думать о новой хозяйке… И все такое.

— Ах вот оно что. Дак так бы и говорил, что собрался жениться. Это, что ли?

— Ну до этого пока не дошло, — как-то легко и бездумно солгал Семен и тут же подтвердил: — Не дошло, говорю, но приходится думать: дом, скотина, хозяйство.

— Позволь, позволь. Мы же осенью виделись у старосты, ты ничего не говорил.

— Не к слову было, господин исправник.

— Так. Не к слову. Хм. Но почему из Усть-Ницы? Тебе что, мало своих? В Межевом отроду невестам нет переводу. Нет, Огородов, ты погоди. Ты тут кидаешь какие-то петли. Извиняй, брат, но что-то темнишь. Давай начистоту. А ну-ка, назови ее. Кто она? Чья? Ведь я корнем-то ницинский и тамошних кое-кого знавал. Варвара, говоришь? Варвара, Варвара. Так. Так. Алексеевна, говоришь? Эге, да ведь это Алексея Вострого — Варька. Она? Она и есть. Так она же в Туринске вроде жила. У ссыльной в услужении. Где ж ты ее высмотрел? А? Ну, скажу, губа у тебя не дура. Да, скажу я тебе, девица благоустроенная. Оченно даже. Так вы что, успели и сговориться? Удалой ты, однако, Семен Огородов. Но придется с этим погодить. Нет, ты посиди, посиди. Я тебе, брат, такое скажу — в ножки поклонишься.

Исправник взял со стола ключи, щелкнул замочком и из левой тумбы стола выдвинул ящик, указал в него глазами:

— Из твоего дела мне известно, что ты закончил агрономические курсы при петербургском Лесном институте. Так? Идем дальше. Лет семь-восемь тому наше земство на кабинетных, сиречь на казенных, землях по речке Мурзе учредило сельскохозяйственную ферму: завезли туда скот, машины, поставили жилье, наняли людей и все прочее. Слушай дальше. Но дело не заладилось. Денег туда вбили — сам черт не сочтет. Уйму. Однако ведь и бросать на полдороге неразумно. Вот и решено — все-таки поставить хозяйство на ноги. Года два туда приехал новый управляющий, чуть постарше тебя, боевой, хваткий, смекалистый, но сказывают, и он не тянет. И вчера у земского начальника состоялся разговор: нужен на ферму техник-агроном. А где взять? Тут-то я о тебе и вспомнил и выдал тебя за нового Докучаева.