— Либеральные сопли, — вспылил Гвоздев. — Ни слова о них. Слышите?

— Нас большинство — значит, будем читать, — с твердым спокойствием объявил Огородов.

— Так тому и быть, — Сабанов поднялся от стены, зажег свечку, припаял ее на топленый воск к цементному полу. Тут же раскинул газету и растянулся сам. Прилег поближе к огоньку и Огородов. Сабанов не столько расправлял, сколько оглаживал своей тонкой ладонью измятую, но, вероятно, в самом деле дорогую ему газету. Затем, надев очки обеими руками, он вдруг близко круглыми за стеклом глазами поглядел на Огородова и спросил, снимая очки опять обеими руками:

— Тебе суда еще не было, Огородов?

— Жду.

— А какова, к примеру, вина твоя?

— Нас вшестером загребли. Вроде мы динамит воровали со склада. Однако никто не пойман, улик нет, доказательств тоже. А держат.

— Значит, политикой не занимался?

— Господь уберег.

— Так. Господь, говоришь, уберег. Важно. Однако над жизнью-то думать небось приходилось?

— Не без того.

— И каков итог?

— Мы, Павел Митрофанович, из крестьянского роду, и душа у нас, сами понимаете, земляная. Так вот весь динамит, какой есть на белом свете, я бы утопил в море. Правда, немного оставил бы для корчевки пней. — Семен усмехнулся.

— Вот это уже разговор. Вот это я и хотел знать. А теперь слушай, землепашец Огородов, и внимай. Все-таки дело наше, слово наше не пропали зря. Мы, Огородов, вырвали у царя право на землю. Нет, это не милость, это не уступка, а подлинное отступление самодержца. Будь он, наш царь-батюшка, чуточку попрозорливей, он бы давно мог издать такой манифест, и не было бы в России сумятицы. Итак, за дело.

Сабанов потер ладони, надел очки обеими руками, но читать ему не пришлось, потому что загремели железные запоры, дверь распахнулась, и тот же жандарм, в узких штанах, не отпуская ручки и держась на удалении от входа, не строго спросил:

— Господа, что это еще за мода читать на полу. А для чего же стол? Извольте сейчас же встать. И не надо так близко друг к другу. Камера большая, место есть каждому. Я, господа, думал о вас лучше.

Дверь мягко затворилась. Щелкнул, будто икнул, замок, и шаги, стуча по железному полу, удалились.

— Видишь, Огородов, как обходительно, — посмеивался все время веселый Сабанов. — Извольте-де за стол. Возразить что-либо трудно. За стол так за стол. Уж ты извини, Сережа: мы не сами собой — велено, а силу, как ты учишь, уважать надо. Погоди, Огородов. Погоди, брат, дело идет к лучшему.

Несмотря на недовольные вздохи Гвоздева, Сабанов сел на кровать, а Огородов поставил перед ним свечу.

Читая, Сабанов все более и более терял выдержку, значительность в своем голосе, видимо, заражался радостным возбуждением и начал наконец восклицать, хвататься обеими руками за очки, а слова «имеет право во всякое время требовать» повторил дважды, обстукивая их кулаком по-столу.

— Что скажет теперь господин вольный хлебопашец? — обратился он к Огородову, едва сдерживая распиравшее его ликование, будто не царь сокрушил русскую общину, а он, Павел Митрофанович Сабанов. — Молчишь, брат? И правильно делаешь. Великие минуты в словах не нуждаются, сказал Гёте. Однако не ручаюсь, он ли. — Сабанов вылез из-за стола, расправил плечи и, весь большой, хватко сцепил за спиной руки в замок. — И пусть теперь я околею в этой каменной коробке, зато своего дождался. Это внушает мне уважение и к моей жизни, и к моему делу. Черт возьми, сегодня уже двадцать пятое — значит, наша хлеборобная Россия уже две недели живет праздником.

Сабанов крупно вышагивал от стола к двери, вроде бы одним махом срезая толоку между ними и едва не наскакивая на них. Огородов, присев на свое место за кроватью, следил за ним и впервые остро почувствовал, как гнетуще мала камера даже для одного человека.

— Повеселели от объедков, с барского стола вам сбросили, — не повернувшись от стены, всхлипнул Гвоздев. — Теперь вам работы хватит — лизать сапоги самодержавию. Впрочем, на то вы и созданы.

— Друзья мои, самодержавие само разрушает стены своей крепости изнутри. Нам легче будет брать ее. А силу этого закона глубже всех поймет и прочувствует тот, кто пашет землю и дает хлеб нам.

Гвоздев резко повернулся и, захватив рукой горло, хрипло выкрикнул:

— Перегрызетесь, черт. Да туда вам и дорога.

— Все будет, — согласился Сабанов. — И драки будут, а резня будет, но исход к труду и через труд к благоденствию найден. И равенства не будет. Да оно и не нужно, это равенство. Приравнять людей можно только к низшему уровню. Конечно, манифест вызовет лютую ненависть у крупных землевладельцев, потому как они в многомиллионной массе трудового прилежного крестьянства увидят неодолимого конкурента. Каждый крестьянин в плодотворном труде осознает свою личность, сумеет выйти из общинного стада и станет гражданином, способным верно думать и созидать свое благо и благо государства. Конечно, там, где община живуча, пусть живет, бог с нею, как говорится. Но в целом Россия должна сбросить с себя это. Ведь в основе доброустроенного общества лежит личность свободная, энергичная, самостоятельная, одухотворенная собственностью.

Огородов слушал Сабанова и, научившись ничего не принимать на веру, обдумывал, что же сулит деревне новый закон. Может, это очередная хитрость чиновника, чтобы окончательно сбить с толку мужика и еще нещаднее захомутать его. «Аукнул царь-батюшка хорошо, а вот как оно отзовется внизу. Да, поживем — увидим».

Утром в камеру пришел фельдшер, щеголь, при галстуке, в офицерских начищенных сапогах на высоком подборе. Молодое лицо у него было чисто выбрито, свежо, от больших красных рук пахло земляничным мылом. А серый казенный халат сидел на его широких плечах кое-как и застегнут был только на одну пуговицу — этим фельдшер подчеркивал свое пренебрежение к тюремным порядкам и тюремной медицинской практике, которой он занимается только из-за денег.

Подойдя к кровати, он своими сильными пальцами легко повернул Гвоздева на спину, согнутые ноги у которого, как чужие, остались лежать коленями к стене. Фельдшер поочередно, сперва на левом, потом на правом глазу Гвоздева, за ресницы оттянул верхние веки и, защемив все теми же кончиками пальцев краешек одеяла, натянул его на лицо покойного.

Через полчаса пришли два арестанта с носилками и положили на них труп Гвоздева, закинув его мятым халатом, которым Гвоздев почти не пользовался последнее время. Пожилой тощий арестант, все время поддерживавший сползавшие штаны, спросил:

— А вещички евонные иде?

— Кому сказано, живо! — скомандовал от дверей дежурный жандарм и нетерпеливо загремел ключами.

Тощий арестант успел из-под подушки выхватить какой-то тряпичный сверток и сунул его в изголовье носилок.