Пройдя свой палисадник с маргаритками и душистым табаком, она у ворот на лавочке увидела незнакомого мужчину в сапогах, пиджаке и картузе мастерового; черная сатиновая косоворотка на нем была застегнута на все пуговицы. Рядом с ним стоял гнутый из фанеры с навесным замочком небольшой чемодан, отделанный по ребрам медными бляшками и украшенный переводными картинками. Мария Ивановна прошла к воротам и взялась уже за кольцо, когда мужчина поднялся и с поклоном остановил ее:

— Извините покорно. — Он снял фуражку и сжал ее обеими руками. — Соседи ваши сказали, у вас-де сдается комната.

То, как он обеими руками прижимал к груди свою фуражку, то, что он причесан с косым пробором и волосы его смазаны, то, что застегнута его рубаха до самого верха, и то, наконец, что у него чистое опрятное лицо — все в нем понравилось Марье Ивановне, и она, умиленная своим обновлением, ласково поглядела на него:

— А вы кто?

— Позолотчик я. В артели у нас все ярославские мужики, а ведь страда. Вот и ушли по домам. А у меня вроде каникулы. Ищу тихий уголок на полтора-два месяца.

— Мы одиноких не пущаем. Нам приглядней семейные. У вас небось гости будут. Вино. А я женщина одинокая.

— Да нет, уж насчет этого будьте покойны. — Он так откровенно развел руками, что Мария Ивановна совсем прониклась к нему расположением и разглядела его не таясь: он худощав, русые усы небогаты, но заточены наостро, губы тонки и спокойны. «Молчун небось, — подумала Мария Ивановна. — Оно и лучше».

— А вид при вас?

— Да как же. В Питере живем. Без паспорта нешто можно?

— Тогда входите, чего же у ворот-то. Я сдаю комнаты, это верно. Но постояльцев мне завсегда приводит околоточный, Марк Сысоич. Душевный старичок, дай ему бог здоровья. А вас как-то я сразу с доверием. Это почему? Не знаю звать-величать.

— Егор Егорыч Страхов. А с доверием потому, как опытному глазу человек сразу отличен.

— Отличен-то отличен, да не враз. Ноне одет, обут, глядишь, а на самом деле стыдент.

— Тоже люди.

— Какие уж люди. Хвати, ни совести, ни стыда, хоть и названы стыдентами. — Она улыбнулась своей шутке и, открывая врезной замок, налегла плечом на дверь. Говорила не переставая: — У нас тут народ живет важнеющий. Насупротив, сказать, дачу у Кугеля сымает сам генерал, — Мария Ивановна пальчиком прижала свои губы и, вскинув бровь, понизила голос: — Фамиль не наша. Из немцев. Мы и не видим его: привезут и увезут — все в карете, вроде кот в мешке. Немец, он немец и есть. А вот это ваша комната, если по вкусу. Вид и деньги вперед — уж это у нас в заведенье.

— Извольте, извольте. — Страхов, поставив чемодан у стены, полез по карманам.

Пересчитав деньги и разглядев паспорт постояльца, Мария Ивановна с удовольствием отметила:

— Из крестьян, выходит, сами-то?

— Из мужиков.

— А не походите, извиняюсь.

— Одно звание. От земли, почитай, десяти годков взят.

— Ну, устраивайтесь. У нас тут тихо таково. А вечером на станции гулянья. Полковая музыка. Дамы, офицеры. Я хожу иногда и думаю: «А мы-то за что прожили?»

— Да что это вы… — весело возразил Егор Егорыч и замялся. Она, поняв его, подсказала:

— Мария Ивановна.

— Вам небось и двадцати-то пяти нету.

— Да уж вы скажете, — Мария Ивановна, приятно сконфузившись, ушла на свою половину.

Разобрав свои вещи, Егор Егорыч долго осматривал инструменты: пилки, резцы, долота, потом притянул и смазал ослабевшие навесы на входных дверях и, взяв полотенце, ушел к заливу.

Вечером нанесло жаркую грозу: молнии и удары грома следовали часто, один за другим, а в промежутках между ними весь душный и нагретый воздух истекал белым искорьем и трещал по сухим стенам дома, будто отдирали старые залубеневшие обои.

Егор Егорыч сидел на веранде и смотрел, как выхаживают струи дождя по ступеням лестницы, как на тесовых перилах вспыхивает водяная пыль в синем огне молнии, как ветер рвет и заламывает потоки из водосточных труб, снося их на камни и клумбы далеко от налитых уже бочек. Хозяйка, напуганная грозой, едва успела закрыть в доме ставни и затаилась в своей спаленке, не вздувая огня, боясь приманить на него стрелу молнии.

После грозы с залива потянуло мокрым холодом. Но воздух был свеж и припахивал сосновой смолью.

Утро было влажное и теплое. Солнце томилось в вязком тумане, однако грело пристально, обещая жаркий день и дождь к вечеру.

Егор Егорыч сходил к заливу, искупался и сел за работу: он резал из березовых плашек накладки с тонким орнаментом, которые после позолоты пойдут на отделку панелей. Так как дверь в его комнату была отворена, то хозяйка, проходя мимо, приглядывалась к постояльцу, а когда пришла звать его к чаю, заметила:

— Сор от вас будет, а я не бралась чистить за вами…

— Да уж вы не извольте иметь беспокойство, Мария Ивановна. Доброе вам утро. Что насорю, то и уберу. Да ведь и сору-то — на чайную ложку. Поглядите-ка сами.

На чистой холстине у Егора Егорыча лежал инструмент, березовые заготовки и незаконченная розетка величиной с пятак. На ней уже были вырезаны тонкие лепестки, так уложенные один к одному, что между ними струился розовый свет.

— Кто же вас приставил к такому рукомеслу, Егор Егорыч? Небось сызмала?

— Дед-покойничек. Царствие ему небесное, иконостас для самого Исаакия резал.

— Одно слово, божье дело. Стало быть, талант. А теперь ступайте чай пить.

И за столом Егор Егорыч пришелся по душе Марии Ивановне. Ел с неторопливой охотой, посудой не брякал, когда резал телятину, локти держал высоко, с навычной ловкостью. И тут у Марии Ивановны впервые возникли противоречивые мысли: кто же он, ее новый постоялец? Ранняя сутулость и широкие тяжелые ладони подтверждали, что выходец он все-таки из мужиков, но манера говорить и держаться, тонкое сосредоточенное лицо и, наконец, задумчиво-спокойные глаза выдают в нем человека благородного. Мария Ивановна смущена своими собственными мыслями, однако ей уже хочется быть почтительной к постояльцу, и она признается:

— Двери совсем, сказать, не затворялись. А теперь и не скрипят. Важно вы заметили. С прошлого лета так-то, племянники жили — уж вот какие, — Мария Ивановна подняла руку выше своего плеча. — Один другого больше, а на дверях виснут — катание им. И осадили. — Мария Ивановна споткнулась на какой-то мысли и, опустив глаза, начала свертывать салфетку: — А ведь вы, должно, и ученый?

— Ходил. Вольным слушателем.

— А по какой, извиняюсь, части?

— Так. Для развития.

— Учение, оно кому как. Одному впрок, а другому больше похоже что и во вред.

— Дурака, Мария Ивановна, сколь ни учи, все дурак.

— Дурак. Чисто дурак. У нас на базаре одного такого-то изловили и давай полосовать. Без мала устирали до смерти, а так и не сказался, чей и по какому праву…

Мария Ивановна вдруг повернулась выжидательно к дверям на веранду, где под тяжелыми шагами скрипнули половицы. Она опять обратилась было к постояльцу, видимо, знала, кто идет, и снова хотела говорить, да на пороге появился парень, стриженный по-солдатски, с одутловато-водянистым лицом и серыми ребячьими глазами. Был он крепок и широк в груди, так что ворот его узкой, распояской, рубахи не сходился ни на одну пуговицу; сапоги низкие, гармошкой, и залиты мучным пойлом. В комнате сразу ядовито запахло и даже ударило по глазам ядом свинарника.

— Чего тебе, Степа? — спокойно спросила хозяйка и искоса, так как сидела боком к дверям, поглядела не на парня, а на его сапоги. Опустил свои серые глаза и парень, смущенно улыбнулся за грязь на сапогах, переступил с ноги на ногу: — Кушать я тебе отнесла.

Парень вытер большие красные руки, и без того сухие, о рубаху на груди и с молчаливой просьбой поднял глаза на хозяйку. Она и без того знала, зачем пришел Степа, но ей хотелось показать постояльцу, какой у ней послушный работник:

— Любит, знаете, смотреть на генеральский выезд — хлебом не корми. Иди, Степушка, погляди. Корм-то всем задал?