Глубже всего в душу Огородова залегли выводы, сделанные Кайгородовым в конце книжки:
«Всякий предмет живой или неживой природы может стать учителем и наставником, если обрести дар разговаривать с ним. Надо уметь видеть, слышать и понимать природу. Научиться ведать природу — значит приобщаться к ней, быть ей не чужим, а близким, своим, — быть в состоянии сливаться с нею, чувствовать себя нераздельною частью ея и приобщаться великих животворных сил, в чем именно так сильно нуждается современный человек… Ведать природу — значит уметь ее наблюдать, понимать, у нея учиться, а учение это дает пищу не только для ума, но и для души. Именно очень много дает для души — это надо помнить.
Говоря о природе, я понимаю ея в самом широком смысле слова: мир растений, мир животных, мир неорганический — во всей их гармоничной целокупности — с облаками и звездным небом включительно. Все это завещано нам и неразрывно навеки привязывает нас к Родине».
После, пробегая мимо книжных магазинов, Огородов непременно заглядывал в них, спрашивал о книгах Кайгородова и нашел его «Беседы о русском лесе», очерки «Из зеленого царства», где прочитал биографию ученого и увидел в ней что-то чуточку похожее на свою судьбу.
Дмитрий Никифорович Кайгородов тоже был артиллеристом и, работая на Охтинском пороховом заводе, зачислился в вольные слушатели Земледельческого института, который окончил кандидатом сельского хозяйства и лесоводства. А позднее, после практики за границей, стал профессором института.
«Мне, конечно, не до кандидатов, — рассудил Огородов. — Для этого надо родиться, зато я из деревни, от самой земли-матушки, и мне сам бог велел осознать законы земли и пахаря. Нет, человек не может затеряться на множестве дорог, ежели он почуял свое предопределение. Услышал божий призыв. Хоть и тот же профессор Кайгородов — в артиллерию вывел его отец, а сам он постиг и сказал, что простая ворона — друг человека, и полюбил ее больше пушек. Это и мой от роду указанный удел».
Прослушав несколько воскресных лекций при Лесном институте, Огородов определился в постоянные слушатели земледельческих курсов.
Так как работа его в мастерских начиналась в пять утра, то он успевал к началу вечерних лекций, но возвращался домой совсем поздно. Теперь ему приходилось спать меньше, чем в казарме, и он так похудел, что вся его армейская справа, которую он донашивал, хлябко обвисла на нем. У него выточились и без того крупные углы скул, округлились глаза, но глядел он бодро и свежо, потому что в душе своей переживал то радостное чувство обновления, которое пришло к нему внезапно и ослепило его земной ясностью, будто впервые он увидел божий мир.
У бабки Луши в чулане лежали кипы журналов за минувшие годы — их натаскали и оставили прежние постояльцы, и Огородов, наткнувшись на них, жадно принялся за чтение. Его особенно увлекли статьи Докучаева, Стебута и Кайгородова, из которых он с изумлением узнавал, что земля — это живое тело, наделенное чуткой и отзывчивой душой. Как всякий крестьянин, Семен Огородов по-дедовски привык оценивать землю по ее пригодности и количеству десятин. Он был связан с нею изнурительным трудом многих и многих поколений, да и сам до службы успел наголодаться и надсадиться на своей пашне и потому был требователен к ней, чтобы она родила и давала хлеб. Но ему и в ум не приходило, что земля чует руки пахаря. А в этом убедиться ему было легко и просто, стоило только вспомнить крестьянскую мудрость, без сомнения наделившую землю разумом: земля отдыхает, ходит под рожью, сулит намолот, легла под снег, после дождичка обгулялась. Через привычные мужицкие уважительные отношения к земле Огородов близко к сердцу принимал суждения ученых, которые вроде бы и не открывали ему ничего нового, однако все его знания, дремавшие в нем, как бы окропили живой водой. Именно здесь у него появился горячий интерес и доверие к слову: он стал по-иному, вдумчиво читать и слушать людей, и мир все больше и больше увлекал его своим непостижимым разумом.
«Сегодня я буду беседовать с вами, — читал он в очередной статье. — Затрудняюсь назвать предмет нашей беседы, — так он хорош! Я буду беседовать с вами о царе почв — черноземе! Он напоминает нам арабскую чистокровную лошадь, загнанную, забитую. Дайте ей отдохнуть, восстановите ее силы, и она опять будет никем не обогнанным скакуном. То же самое и чернозем: восстановите его зернистую структуру, и он опять будет давать несравнимые урожаи».
Эти мысли были согласны Семену, радовали и поднимали его, но через несколько страниц, в другой статье, он встречался с другой правдой, которая тревожила и лишала его покоя, настойчиво требовала ответных мыслей.
«Русское земледелие, — читал он, — находится в полном застое. Земли наши скудны и худородны, они требуют оживляющего их труда, за что могли бы обогатить мужика своими золотистыми колосьями, однако ниве российской от веку суждено прозябать и чахнуть…»
Глаза у Семена слипаются; фитилек коптилки нагорел и дымит, — иссяк в пузырьке керосин, но он не может оторваться от чтения и нередко засыпает над книжкой, продолжая искать истину в снах. Утром он клялся, что сегодня сразу же после работы кинется в постель и отоспится, но приходил вечер, и он неизменно впадал в книжный запой.
Осень того года отстояла великолепная: с моря дули мягкие теплые и влажные ветры; на дубах и кленах до ноября держались пожелтевшие листья. Зато сорвал их холодный восточный ветер за одну ночь. И сразу пришли сырые, мозглые морозы, а зимний Никола утонул в глубоченных снегах.
Лекции на курсах давались Огородову нелегко. Он никак не мог угнаться за ходом мыслей лектора, схватывал и запоминал только отрывки, чаще всего не связанные между собою, терял интерес к разговору. Зато с ненасытным наслаждением наблюдал слушателей, своих товарищей, будто все они были его земляками: он в каждом из них видел что-то родное, деревенское, мужицкое, близкое и понятное ему.
Среди слушателей были и вчерашние солдаты, еще в сапогах и рубахах под ремнем, со следами споротых погон на плечах, были мастеровые, дерзкие, краткие и острые на слово. За передние столы всегда усаживались девушки, в ситцевых кофточках, и с женской прилежностью клонились к своим записям, без устали гнали строчки огрызками карандашей, а согнутые плечи их, тонкие и опалые, под легким ситцем, будили в Огородове интерес, нежную жалость и тайную горечь от своего полного одиночества.
Больше всех его занимала девушка, сидевшая у окна за первым столом. У ней длинные, в крупных завитках, каштановые волосы, рассыпанные по плечам, ухо, висок и даже щека закрыты круто выгнутым тяжелым локоном, из-под которого виден только небольшой подбородок с нежным округлым очерком. Огородов почему-то думал, что у ней, как и у Зины, уголки губ в легких тенях, когда все лицо бывает освещено мягкой сердечной улыбкой.
Семен последнее время почти не бывал в доме Овсянниковых, потому что мучился за Зину, которая даже на людях не могла утаить своих чувств к Егору Егорычу. А тот вроде бы и не замечал ее или шутил с нею, как с маленькой девчонкой.
Но Семен не переставал думать о Зине и всех девчонок на курсах примеривал к ней, оценивал ею, наполнившею его сердце светом, жизнью, надеждами. Теперь Семен ждал, ждал какого-то участия от девушки с тяжелыми локонами. Порою он совсем не слышал лектора, забывал и себя, и весь белый свет. И в перерыве думал о ней, желая увидеть ее лицо, но девушка и в перерывы оставалась на своем месте, а Огородов робел подойти к ней.
Но однажды Семен приехал на курсы задолго до звонка и решил подождать на широком крыльце здания, когда пройдет мимо девушка с каштановыми волосами. И если бы в этот час попросить его искреннего признания, зачем он приезжает на курсы, он бы сказал: только не затем, чтобы слушать лекции.
Через высокие и тяжелые двери, с медными ручками и толстыми стеклами, входили и выходили слушатели разных курсов и потоков. Молодых людей, которых было, конечно, большинство, Огородов попросту не отличал одного от другого, а барышни — со своими торопливыми шажками, в башмачках и туфельках, в легких платочках и мудреных шляпках — каждая по-своему волновали его.
