— Небось никак не обживешься? — спросил Люстров, клонясь от стола, чтобы заглянуть в спаленку. Но Семен вышел сам, в белой рубашке, веселый, праздничный.

— Анисьюшка, — позвал он, и в дверях появилась Анисья, маленькая, складная, с румяным, разгоревшимся у печки лицом, на котором живо и ясно блестели ее крупные и совсем юные глаза. Семен с внезапной гордостью подумал, что Анисья тоже рада гостям, и простая, открытая улыбка ее не может не нравиться им. Он будто, как и гости, впервые увидел ее и был приятно удивлен ее прелестью, даже немного смешался и не сразу сказал:

— Ты, матушка, чем-нибудь погреешь гостей-то? Они, чай, намерзлись.

Она сознавала себя молодой хозяйкой, и было любо ей, что Семен обратился к ней как к старшей, назвав матушкой без имени. Она почувствовала, что на душе у ней спокойно, и все, что она ни делала, у ней получалось легко и ловко.

— Так вас, Исай Сысоич, каким же ветром? Небось от управы?

— Не совсем…

— Э-э, нет, Семен Григорич, — вмешался Коптев, разворачивая на столе тряпицу с салом. — Ты давай как татаре: сперва напой да накорми, а потом выспрашивай. Вот так.

— Будь по-твоему, Сано, только давай вспомним и русский обычай. Где это ты видел, чтобы ехать в гости со своим харчем?

— Ничего, кашу маслом не испортишь. — Коптев прямо на тряпице нарезал ломтей сала, жирные пальцы сперва облизал, а потом вытер о волосы. — А о семейных твоих и без спроса скажем. Живут. Живут ладом. В здравии. Старшой братан Андрей телушку у меня купил. Хорошая животина, самому бы держать. А еще новые ворота поставил, петухов да птиц каких-то из дерева нарезал, разукрасил — все село глядеть ходит. Матерь твоя, Фекла Емельяновна, живет в своем доме, к старшему не пошла: со снохой что-то не ладят. Да о матери вот Исай Сысоич больше скажет — у ней живет.

— А я считал, ты в городе, — обратился Семен к Люстрову.

— Чего бы лучше, да постоянно не разрешили. Когда надо, вызывают. За годовым отчетом вот сидел в управе почти два месяца. А Фекла Емельяновна тебя домой ждет. Наказывала, пусть-де едет. Невесту приглядела. — Исай Сысоич, приподняв брови, лукаво, стороной, поглядел на дверь прихожей, где только что скрылась Анисья. — Да и она, Акулина, частенько заглядывает к нам. Все что-то шушукаются с матерью. Икается небось?

В комнату с дымящимися пельменями на большом блюде вошла Анисья; она, вероятно, слышала слова Люстрова об Акулине и сурово покосилась на него. «Мог бы и не говорить об этом, — подумала. — Уж непременно и сказать, будто за язык тянут. Да мне-то хоть бы что, — перевернула она на Семена свои мысли, — а его расстроят…»

— Ну-ко, ну-ко, — оживился Коптев и, шваркнув ладонь о ладонь, бережно подобрался вилкой под первый пельмень. Обжигаясь, веселея, прожевал:

— Молодец, девка. В самую пору. И солью угодила. Ну, мужики, давай. И ты, хозяюшка, Анисьей вроде кличут?

— Анисьюшкой.

— Ишь ты, красавица-то какая. У нас, пожалуй, таких и в заводе нету. Присядь и ты.

От похвалы и ласкового внимания мужчин Анисья мигом забыла о какой-то Акулине и радостно поклонилась:

— Кушайте на здоровьечко, а мне пока недосуг.

— Так, так, — согласился Коптев и поднял стаканчик: — Как знаете, а у меня все терпения кончились. Оппа.

С очередной варкой пельменей подоспела Анисья.

— А вот и мы, — объявила она. — Налейте и нам, коли не жалко.

— Ну, молодчина девка. Уж я тебе от души, — Коптев рукой протягивал Анисье полную рюмку, другой подвигал ей табурет. — Вот сюда, ближай, хоть посмотреть на тебя, какая ты есть вся пригодная.

Анисья присела и взяла рюмку, улыбаясь Коптеву. «Погляди, — удало сказала она одними глазами. — Авось красоту мою не слизнешь». Она отпила из рюмки и, держа ее в руках, весело спросила:

— А ты что такой, вроде хозяина? Вином и тем распоряжаешься.

— Они, видишь, питки слабые. А я старше, крепчай их. Кому ж вести дело-то? — Коптев повел широким бритым подбородком на мужиков. — Рассудила?

— Ты мне попервости злым показался, — Анисья так осмелела с Коптевым, что доверчиво коснулась рукава его рубахи.

— Что так-то?

— Да чернявый ты. А они злые, чернявые-то.

— Это верно, — захохотал Коптев. — У меня пес живет черной масти, так, веришь, осердится, холера, — по неделе не лает.

Анисья тоже рассмеялась и, допив рюмку, поднялась уходить.

— Уже?

— Да ведь хозяйство, али усидишь. Семен Григорич, коли что, шумни.

Семен тоже попытался было удержать Анисью за столом, да она уж наладилась на бег.

— Хорошая какая, — сказал Коптев вслед ей и, опорожнив стаканчик, стал есть и слушать уже начавшийся деловой разговор между Семеном и Люстровым.

— Я поглядел по бумагам на структуру вашего хозяйства, на приходы и расходы — труба ваше дело. Судить по всему, труба.

— Закрыть ее надо, Исай Сысоич. Хоть я и живу тут настоящим барином, да правда для меня всегда правда. Все мы тут собрались и живем как гости: ни личной предприимчивости, ни привязанности. При теперешнем порядке личность крестьянина устранена от дел и забот, мужику осталось одно — думать только о себе, чтобы как-то выжить и не заморить с голоду семью. На этом пути хороши все средства, вплоть до воровства. Ферма объединила все, кроме трудовых усилий крестьян, и оттого, думаю, она стала поперек свойствам человеческой личности, против ее природы.

— Да, да, важное время переживаем, Григорич. Я не аграрник, или не почвенник, как принято козырять нынче, и никогда, наверно, не проникну в глубины души русского мужика, но чувствую, что он проснулся, думает, ищет новых форм труда и жизни на своей земле. Следовательно, рано или поздно придет к свободному и умелому землепользованию, с помощью которого накормит досыта всю Россию и утолит свой трудовой смысл. Но станет это окончательно возможным только при возвышении техники. И только так. Ну, а песенка фермы вашей спета. Слышал, что дадут вам закончить хлеборобный год да и преобразуют в низшую агрономическую школу.

— Да ну ее к ляду, эту ферму, — горячо вскинулся Коптев. — Далась она вам, таковская. Тут собралась одна неработь, выглядывают друг у друга кусок. Ты, Исай Сысоич, давай о главном. О нашем давай.

— У вас такой зачин, — сказал Семен и пытливо поглядел сперва на Коптева, потом на Люстрова. — У вас, говорю, такой зачин, что вы явно приехали звать меня в Межевое. Не так ли?

— В точку, Сеня, — Коптев стукнул по столу.

— Ну, звать не звать, а около того, — согласился Люстров. — Межевское общество, Григорич, попросило меня съездить к тебе и рассказать о тех двух силах, которые рвут мужика на части. С одной стороны, старые порядки и община, а с другой — выдел из общины. У мужиков теперь полный разброд: одни качаются — боятся крепышей, другие, как вот Сано, за полный выход. Это бедная часть. А крепкие хозяева, само собой, решительно за общину — им, как говорится, круговая порука на руку. Это тебе известно. Ну вот. Теперь назначен сельский сход. Он должен решить: или — или. Но мужики в целом-то чувствуют, что крепышей им на сходе не одолеть: те заговорят их, запутают и обманут. Людям нужно твое слово, Григорич. Словом, нужен свой человек, который растолковал бы им всю правду. Потому и считаю — надо тебе ехать. Они за село нас проводили и наказали строго-настрого без тебя не возвращаться.

— Ты наш, Семен, — напомнил Коптев. — Из общества ты не отписан. Хоть как, а собирайсь. Давайте, мужики, теперя за гладенькую дорожку. Оппа.

— Поехать можно, но что при всем при этом земство, Исай Сысоич?

— Земство, земство, — раздумчиво повторил Люстров и захватил свою бородку в кулак. — А сам не пойму, Семен Григорич. Оно, по-моему, весьма неустойчивая власть, и это теперь сознают все. Земство, сколь мог я заметить, побаивается мужика и готово заигрывать с ним. Но вместе с тем не хочет обижать и податную общину. Дело ясное, что чиновнику по душе те порядки, которые кормят его. Ему исправно идет жалованье. Мужик исправно несет податные тяготы. Полиция неусыпно следит за нравственностью и ловко выколачивает недоимки. Все как и положено.