«Всю жизнь торопиться, томиться, и вот…» Всю жизнь торопиться, томиться, и вот добраться до края земли, где медленный снег о разлуке поёт, и музыка меркнет вдали. Не плакать. Бесшумно стоять у окна, глазеть на прохожих людей, и что-то мурлыкать похожее на «Ямщик, не гони лошадей». Цыганские жалобы, тютчевский пыл, алябьевское рококо! Ты любишь романсы? Я тоже любил. Светло это было, легко. Ну что же, гитара безумная, грянь, попробуем разворошить нелепое прошлое, коли и впрямь нам некуда больше спешить. А ясная ночь глубока и нежна, могильная вянет трава, и можно часами шептать у окна нехитрые эти слова… «Я уеду, ей-Богу, уеду…» Я уеду, ей-богу, уеду, к морю синему, чистому свету, буду ветру, как в юности, рад. Я проснусь и прославлю, уехав, шум платанов и грецких орехов, рёв прибоя, ночной виноград. Будет вечер алмазною сажей покрывать каменистые пляжи, будет море сиять допоздна, и, дорогу нащупав не сразу, над тяжёлым каскадом Кавказа золотая очнётся луна. Я уеду, конечно, уеду превращать пораженье в победу, буду ветром свистеть под мостом, словно облако полуживое, я вернусь, пролечу над Москвою, прокружусь тополиным листом. Неужели надеяться поздно? Звёзды светятся ровно и розно, догорают мои корабли. Снится мне обнажённое море, просыпаюсь от счастья и горя — это пройдено, это – вдали. Это в прошлом, а я – в настоящем, в ледяном одиночестве спящем, ах, как море моё далеко. Словно детство – прохладно и трудно под ладонями плещется чудно голубое его молоко. И пока я с пером и бумагой — бродит ветер приблудной дворнягой берегами твердеющих рек. И ползёт, и кружит, и взлетает, и к губам человека взметает пресноводный нетающий снег. «Се творчество! Безумной птицей…» Се творчество! Безумной птицей Над зимним городом кружит, Зовёт с отечеством проститься, Снежинкой дивною дрожит. И человеки легковерны Охотно поддаются на Её призыв высокомерный, Как будто истина она. Проходит день, и две недели, У беллетриста бледный вид. Он над бумагой, не при деле, С утра до вечера сидит. Гоненья, смерть – ему неважно, Парит в безбрежной синеве, И вдохновенья холод влажный Ползёт по лысой голове. Се – творчество! Как некий выстрел Вдруг раздаётся впереди, И керосиновой канистрой Воспламеняется в груди. Спеши, трагический художник, Терзай палитру и треножник, Кистей и красок не жалей Для роковых своих страстей! Проходит год, и два, и восемь. У живописца бледный вид. Он за столом в глухую осень С бутылкой крепкого навзрыд. А где же творчество? Угасло! А где возвышенная цель? Всё позади. Остались масло, Мольберт, бумага, акварель. Любовь – коварная наука, Ей далеко не всякий рад. Но жизни творческая штука Ещё опасней во сто крат. И если ты беззлобный нытик — Не поддавайся ей вовек. Она умеет много гитик, А ты лишь слабый человек. ПАМЯТИ ПАСТЕРНАКА
Зима надвигается. Снова какой-нибудь угол глухой под слёзы ребенка больного покроется снежной трухой. И после всех выплат и выдач в итоге останется хер. Простите, Борис Леонидыч, невежливый этот пример. Застрянут в грязи, недоехав, недопив, рыдая в туман, осенние сумерки чехов и прочих восточных славян. Потомок на вашу могилу сирень принесёт в стакане, и тоже, дыша через силу, напишет стихи о войне. Кладбищенской тропки изгибы вложить попытается в стих, и скажет земное спасибо за то, что остался в живых. За ветер, за позднюю славу, за рощу в конце сентября, за выстрел – не ради забавы, а чтобы не мучился зря. Над городом тучи нависли. На дачах шинкуют и спят. Не будем считаться, Борис Леонидыч, я сам виноват. Уж лучше, сквозь мир наизнанку, где кровью шумит водосток, нащупать снотворного банку, да тихо заплакать в платок… «Завидовал летящим птицам и камням…» Завидовал летящим птицам и камням, И даже ветру вслед смотрел с тяжёлым сердцем, И слушал пение прибоя, и разбойный Метельный посвист. Так перебирать Несовершенные глаголы юности своей, Которые ещё не превратились В молчание длиннобородых мудрецов, Недвижно спящих на бамбуковых циновках, И в головах имеют иероглиф ДАО, И, просыпаясь, журавлиное перо Берут, и длинный лист бамбуковой бумаги. Но если бы ты был мудрец и книгочей! Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов, И философия витает над тобой, Как серо-голубой стервятник с голой шеей. Но если бы ты был художник и поэт! Ты – лишь полуслепой, косноязычный друг Другого ремесла, ночной работы жизни И тщетного любовного труда, птенец кукушки В чужом гнезде, на дереве чужом. И близится весна, и уличный стекольщик Проходит с ящиком по маленьким дворам. Зелёное с торцов, огромное стекло Играет и звенит при каждом шаге — Вот-вот блеснёт, ударит, упадёт!.. Так близится весна. И равнодушный март Растапливает чёрные снега, и солнечным лучом В немытых зимних окнах разжигает Подобие пожара. И старьёвщик Над кучей мусора склоняется, томясь. |
