«Ни месяца, ни звёзд в оконной яме…» Ни месяца, ни звёзд в оконной яме. Сплошная канцелярская возня В приёмной вечности, с её секретарями, Просителями… только у меня Осталось мало времени, а силы И вовсе нет… и ты меня простила, А я – тебя. Давно уже. Молчи. Позвякивают медные ключи, Шестой этаж, натянута дверная Цепочка. Уходи. Не понимаю И не могу. И лестничный провал. Я десять лет об этом горевал, Не узнавал, раскаивался, вышел На улицу, бегущую к реке, И оклика вдогонку не расслышал. Кто виноват? Молчи. Накоротке С загробной немотой, я снова, снова В нелепом сне спускаюсь наповал По безобразной лестнице. Ни слова. Я десять лет об этом горевал, Я сам погиб, я вовремя не выкрал, Не выкрикнул навстречу февралю, Что время жить, что проигрыш отыгран… Всё позади. И я тебя люблю. «Кто же меня обзывал мещанином? Похоже…» Кто же меня обзывал мещанином? Похоже, друг мой Гандлевский, в чаду многолетнего спора. Ох, я и вправду не слишком духовен, Сережа. Мало читаю, мечусь и меняюсь нескоро. Дай оправдаться разлукой, биноклем стократным, пятнами света на сумрачной сцене, прологом к самопознанию. Трудно в её невозвратном чёрном огне. Поневоле поддашься тревогам самым земным. Наблюдается фора, однако, в виде отечества – даром ли мы, россияне, и без второго пришествия съели собаку в эсхатологии и богословском тумане. Вечер. Октябрь. На углу, где табак и газеты, некто небритый торгует гашишем. Устало сердце колотится. Писем по-прежнему нету. Глядь – а под дверью цветная реклама журнала «Армагеддон». Принесли и ушли, адвентисты. Нету на них ни процесса, дружок, ни посадки. Сей парадиз, обустроенный дивно и чисто, тоже, как видишь, имеет свои недостатки. «Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы…» Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы, света и воздуха, к давней любви и раздорам я возвращаюсь. По-моему, Долгие Броды — так называлось село. Над Серебряным Бором солнце садилось. И весело было, и жутко в бездну с балкона уставясь, высмеивать осень. Было да сплыло. Грущу вот, дымлю самокруткой. Так, понимаешь, дешевле – процентов на восемь. Что до семейных забот, они в полном ажуре. Мальчик здоровый, хотя и родился до срока. Пью молоко. Помогаю супруге Лауре в смысле размера и рифмы у раннего Блока. Там, доложу тебе, пропасть щенячьего визга. Позже опомнится, будет спиваться, метаться… Тема России. Частушки. Монголы. «Двенадцать». Пытка молчанием. Смерть. Запоздалая виза Наркоминдела на выезд в Финляндию. Носит нашего брата по свету, всё к гибели тянет… В дверь постучит незнакомая женщина, спросит, где предыдущий жилец – и исчезнет в тумане. «Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит…»
Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит. Бьётся, болеет, плутает по скользким дорогам, плачет взахлёб – и отчета не держит ни перед кем, разве только по смерти, пред Господом Богом. Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этом я постараюсь напиться пронзительным светом, вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну, солью аттической сдобрю смердящую рану. Разве не видишь, не чувствуешь – солнце садится, в сторону дома летит узкогрудая птица, разве не слышишь – писец на пергаменте новом что-то со скрипом выводит пером тростниковым? Вот и натешилось. Сколько свободы и горя! Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете. Реки торопятся к морю – но синему морю не переполниться, – и возвращается ветер, и возвращается дождь, и военная лютня всё отдалённей играет и всё бесприютней, и фонарей, фонарей бесконечная лента… Что они, строятся – или прощаются с кем-то? «Снова осень, и снова Москва…» Снова осень, и снова Москва. Неприкаянная синева Так и плещется, льётся, бледнеет. Снова юность и родина, где Жизнь кругами бежит по воде И приплыть никуда не умеет. Где-то с краешка площади: ты Покупаешь в киоске цветы — Хризантемы, а может быть, астры — Я не вижу, мне трудно дышать, И погода, России под стать, Холодна, холодна и прекрасна. Ждать троллейбуса, злиться, спешить, Словом – быть, сокрушаться, любить, — Вот и всё в этой драме короткой. Ей не нужен ни выстрел, ни нож. Поглядишь на часы, и вздохнёшь, И уйдёшь незнакомой походкой В переулок. Арбатские львы, Дымный запах опавшей листвы, Стёртой лестницы камень подвальный, И цветы на кухонном столе — Наша жизнь в ненадёжном тепле Хороша, хороша и печальна. Если можешь – не надо тоски. Оборви на цветах лепестки. Наклонись к этой книге поближе. Пусть, вдогонку ночному лучу, Никогда – я тебе прошепчу — Никогда я тебя не увижу. |
