«Вот гениальное кино…» Вот гениальное кино, к несчастью, снятое давно — июльский дождь, и чёрно-белый пейзаж Москвы оцепенелой, сиротской, жалкой, роковой… Не над такою ли Москвой, когда снежит, когда озябли гвардейцы у ворот Кремля, и мёрзнет чёрная земля, неспешно реют дирижабли? Не здесь ли дворник-понятой, певец гармонии святой, считает перед сном до сотни, не здесь ли ёжится щенок и юркий чёрный воронок вдруг тормозит у подворотни? Нет, не тревожься. Этот кин хоть посвящен, да не таким угрюмым снам. Былые страхи ушли, настал ракетный век, и незадачливый генсек, вспотев в нейлоновой рубахе, о светлом будущем поёт. Кондуктор сдачу выдаёт, троллейбус синий обгоняет прохожего. Бассейн «Москва» исходит паром. Дерева бульвара дремлют и не знают грядущего… «Скиталец, тихая душа…» Скиталец, тихая душа, как и пристало полукровке, свистит, к бухгалтеру спеша с отчётом о командировке. Робеет, взор потупив, чист, как бы младенец на картине Целкова, со счетами из несуществующих гостиниц… А где он всё же ночевал? Где уставал? Где горевал? Какую, спрашивается, ксиву сжимал в кармане пиджачка нечищеного? Облака сгущаются, синеют. Ива неслышно клонится к воде. Свобода всюду и нигде — светла, обидна, тугоплавка… Сквозь бифокальные очки уставил узкие зрачки аудитор в липовую справку. А где же деньги на постой? Должно быть, музыкой простой во имя странствий обернулись, в тех временах, где воздух чист, где пел безносый баянист про тишину осенних улиц. «После пьянки в смоленской землянке…» После пьянки в смоленской землянке — рядовым, а не спецпоселенцем — Дэзик Кауфман в потёртой ушанке курит «Приму» у входа в Освенцим. Керосинка. Сгоревшая гренка. Зарифмованным голосом мглистым несравненная Анна Горенко шлёт проклятье империалистам. «Нет, режим у нас все-таки свинский». — «Но и Борькин романчик – прескверный». Честный Слуцкий и мудрый Сельвинский «Жигулёвское» пьют у цистерны. И, брезгливо косясь на парашу, кое-как примостившись у стенки, тихо кушает пшённую кашу постаревший подросток Савенко. Штык надёжен, а пуля – дура. Так и бродим родимым краем, чтя российскую литературу — а другой, к сожаленью, не знаем. А другой, к сожаленью, не смеем. Так держаться – металлом усталым. Так бежать – за воздушным ли змеем, за вечерним ли облаком алым… «В этот час безопасней про третьих лиц…»
В этот час безопасней про третьих лиц размышлять. Попробуй останови хворь пространства, единственной смерти рост в каждой клетке космоса. Рысьих лап тяжелы удары. Остыл, ослаб царь одышки, кашля ночного раб, ветер севера, мой безрассудный друг, мой безвременный, мой неопрятный брат, вырывает чашу из женских рук гневен, выспренен, не в своём уме, не ища привязанности ни в ком помутневшим оком светя во тьме, он становится собственным двойником, в раннем детстве умершим близнецом, молодцом, забывающим мать с отцом ради чёрствой горечи, ради нег безымянных, светлых, как первый снег в дачной местности, заглушающий перекличку электричек. Зажечь ли о свечку спичку и прикрыть ладонью? Уснуть? Уйти? Улетай, мотылёк, ускользай, лети… «Кризис среднего возраста – вещь тривиальная. Дело…» Кризис среднего возраста – вещь тривиальная. Дело в том, что современному обществу свойственно преклоняться перед молодостью. Но Фортуна-злодейка давно продела золотую нитку в иголку, и к вечеру не желает знаться с надоевшим клиентом, всезнайкою и задрыгой. Между тем он смертельно устал. Наклонившись над пыльной книгой, он не слышит ни в полдень, ни ночью, ни спозаранку, как со двора зовут его сверстники поиграть в орлянку, в помутневшее зеркало глядя, он не замечает даже, как жена, глотая чёрные слёзы, молчит над пряжей, он забыл, что четвертый ангел от Иоанна вылил чашу свою, скорбя, на солнце, что безымянна тварь земная, покуда – что мышь по васильковому полю — не побежит от своего творца, в чудном страхе стремясь на волю. «Эй, – твердит, – молодежь моя, где вы, ученики мои? Я надену тапки, я уксусом теплым и мылом оливковым руки вымою. Я ещё…» Потерпи, не отчаивайся, не задыхайся, ты ещё успеешь, подняв тусклые глаза по ошибке, увидать в окне второго этажа пожилого китайца, в одиночестве играющего на серой скрипке. |
