«Мой заплаканный, право, неважно – ёлка, бублики, ржавый полёт…» Мой заплаканный, право, неважно – ёлка, бублики, ржавый полёт девяти– или пятиэтажной, коммунальной, вмерзающей в лёд — кайся, друг, признавайся скорее у разверстых ворот в парадиз, что любил настоящее время – несомненно, сладчайшее из всех времён, танцевальное, ложное, испаряющееся вещество, неизбывное, то есть оплошное, опечатку в тетрадях Его. Оттепелью, в городе временном, каменном, колыбельный журчит водосток, там бессонница перед экзаменом, сердца стук да размокший листок из чужого конспекта, там клетчатый, фиолетовый рай на меду — что ты косишься, мой опрометчивый, я ещё за тобою зайду, мой обиженный, неизбежнее уравнения Фауста и Златоуста, с одеждой подержанной в чемоданчике. Где же твои словолюбы и самоеды? Где сугробы? Родные гроба? Где повстанцы? Где жизневеды? Не хлебы, мой родной, а хлеба, не летучие, а полёвки вострозубые, глаз да хвост. Юркий праздник, вечер неловкий, фейерверк остроклювых звёзд над Атлантикой и Уралом, как писал мой товарищ-друг, алкоголем, любовию и вероналом усмиряя трепетание рук. Бык финикийский, голубь, лисица, воспетая древними серая мышь! Нет, птиц и зверей утомлённые лица с человеческими не сравнишь. Не ропщут и у горящего дома ни за что не станут тщиться, как я, переписывать утлую жизнь по Толстому или Пушкину. Кто им судья? Да и тебе кто судья? Не приду. Не трону. Домовой под плинтусом пусть нарушает твой сон. Этому дому – голоса мышиные, совесть, грусть. «Зима грядёт, а мы с неё особых льгот не требуем…» Зима грядёт, а мы с неё особых льгот не требуем, помимо легкомыслия под влажным, важным небом — и хочется скукожиться от зависти постыдной то к юношеской рожице, то к птице стреловидной. Всё пауки да паузы, верёвочка в кармашке — у помрачневшей Яузы ни рыбки, ни рюмашки не выпросить, не вымолить, не прикупить, хоть тресни. У старой чайки выбор есть, ей, верно, интереснее орать, чем мне – дурачиться, отшельничать во имя музыки да собачиться с красавицами злыми. О чём мой ангел молится под окнами больницы? И хочется, и колется на снежную страницу лечь строчкой неразборчивой к исходу русской ночи — а лёд неразговорчивый рыхл, удручён, непрочен — и молча своды низкие над сталинским ампиром обмениваются записками с похмельным дольним миром. «…не в горечь, и не в поношение скажу: ёж, робость, нежность, нож…» …не в горечь и не в поношение скажу: ёж, робость, нежность, нож. Войдёшь в ночи без разрешения и что-то жалкое споёшь — вот так, без стука и без цели, переступает мой порог венецианской акварели дрожащий, розовый упрёк, и покоряет чеха немец под барабанный стук сердец, и плачет нищий иждивенец, творенья бедного венец, в своём распаханном жилище, и просыпается от тоски, кряхтит, очки на ощупь ищет (а для чего ему очки — прощание ли сна измерить? или глухой кошачий страх с разрядом огнезубым сверить в богоугодных облаках?) и всё лопочет: «лейся, лейся» наяде чёрного дождя, и всё лепечет «не надейся» – и вдруг, в отчаянье отходя от слабости первоначальной, уже не в силах спорить с ней, становится светлей, печальней, и сокровенней, и темней. «Хладной водки пригубив, изрек симпатичный критик, что я – культурный турист…»
Хладной водки пригубив, изрёк симпатичный критик, что я – культурный турист. Чистая правда, милый мыслитель. Объявляешь десять без козырей? Вист. Незадачливый преферансист, бессрочный московский студент, улыбаясь человеческому бессилию, крепким мира сего поддаваться не собираюсь, но без особых упреков совести поглощаю вино, по субботам хожу в кино, и, подпевая, подплясывая, охотно слушаю Леонарда Коэна или Джоан Баэз. Капитан корабля торпедированного, усмехающийся: «Привет семье!», как любой из нас, я бы отдал жизнь, чтоб украдкой взглянуть на своё досье в неопалимых ящиках – или жёстких дисках? — вышней (верховной) канцелярии и оправдаться заранее, но эта юношеская мечта, столь простая на первый взгляд, по большому счёту, дружок, пуста, словно давние планы разбогатеть, словно чудный угар любовный. Разберётся с волчицею лось, и оптическая в телескопе растает ось. Vale, здравствуйте, Рим Карфагенович! Как вам сегодня спалось, отвечалось на письма испуганной публики? Смертная сила в неисчислимых головоногих когортах, в знамёнах, муренах, зрачках, львах живых и изваянных в мраморе, медных монетах, значках, — словно истлевший пергамент в ремингтоне Виктора-Эммануила. Разве отважусь я забрести в Ватикан? Только на площадь Испании, где молодёжь, радуючись, карабкается с дешёвенькими гитарами по каменной лестнице, сплошь связанной неосязаемым льном и джутом с временем искупления, сгущённым паром необидчивых облаков. И кому-то из этих серьгастых, крашеных крикну – «Эй, парень, который час? Сколько ещё осталось воды океанской в чаше моей?» Никакого ответа – только китайское яблочко, ускоряясь, катится по тротуару. |
