«Ты права, я не в духе, даже родина снова кажется…» Ты права, я не в духе, даже родина снова кажется преувеличенной выхлопной трубой адской машины. Морозная речь не вяжется, тощий таксист неприветлив, и нам с тобой столько лет ещё, кипятясь, исходить взаимным негодованьем – даль превратилась в лёд, пахнет сгоревшим бензином и лесом дымным, кофе по-венски, опозданием на самолёт. Господи, как отвратительны те и эти долгие проводы, аэропорт, как прощальный зал крематория. Больше всего на свете? Нет, не ослышалась – так, примерно, я и сказал. Ну кого же ещё. До свиданья. Займусь ожиданьем рейса — он довольно скоро, билет обменять легко. Жди, говоришь? Кощунствуй, жалей, надейся? Как ослепительно облачное молоко, сколько же ангелы сил на него истратили, как же летит судорожный злой снежок на худосочные плечи кормящей матери, богородицы, верно – кого же ещё, дружок. «Удручённый работой надомною…» Удручённый работой надомною, шлаком доменным, мокрой зимой, я на улицу дымную, тёмную выйду, где не спеша надо мной вечер плавает скифскою птицею, только клёкот сулящей взамен. Что с тобою, богиня юстиции, где повязка твоя и безмен? Ах, богинюшка, если ты знала бы, в чём конец и начало начал — я своей безответною жалобой никогда б тебе не докучал… Только смертные – нытики. Страсти им недовольно для счастия, им не глаголом, а деепричастием, не любовью, а тросом стальным прикрепить себя к времени хочется, аспирин принимая и бром, — и надежда за ними волочится неподъёмным ядром, но уже по соседству неласково землеройный рычит агрегат, проржавевший, некрашеный лязг его отвратительным страхом богат — кто б купил мою душу по случаю? кто избавит её от труда и бессилия? тучи летучие, я ль вам буду поживой, когда неприкрытой луны полукружие шлёт лучей отражённых отряд в мир, где братья мои по оружию в неглубоких могилах лежат… Тише, музыка. Тише, влюблённая. Спят язы́ки. Молчат языки́. Будем вместе на лампу зелёную жадно щурить двойные зрачки. «Щенок, перечисливший все имена…» Щенок, перечисливший все имена Господни, с печалью, на пяльцы натянутой, дом свой меняющий на сомнительный чин постояльца — вдыхающий ртутные зеркала, завязший в заоблачной тине — циркач мой, не четверть ли жизни прошла в пустых коридорах гостиниц? Подпой мне – не спрашивай только, зачем мурлычу я песенку эту — я сам, как лягушка в футбольном мяче, мотаюсь по белому свету. Пора нам и впрямь посидеть не спеша, вздохнуть без особого дела да выпить по маленькой, чтобы душа догнать своё тело успела — легко ль ей лететь без конца и кольца? Ни делом, ни словом не связан, уездный фотограф уже у крыльца стреляет пронзительным глазом, что прячет он в складках ночного плаща? Шевелится ручка дверная, как ленточка магния – тихо треща, сияющий пепел роняя… «Меня упрекала старуха Кора…»
Меня упрекала старуха Кора, что рок – кимберлитовая руда, раскладывая пустой пасьянс, который, я знаю, не сходится никогда, — и огорченно над ним корпела в усердии остром и непростом, и металлически так хрипела, метая карты на цинковый стол, — но мне милей говорунья Геба, ни в чем не идущая до конца, — вот кому на облачный жертвенник мне бы принести нелетающего тельца. Зря просил я время посторониться — сизый март, отсыревшим огнем горя, в талом снеге вымачивает страницу дареного глянцевого календаря — там картины вещей, там скрипучий слесарь вещество бытия обработав впрок, одарил нас бронзою и железом — ключ, секстант, коробка, кастет, замок. А мои – в чернилах по самый локоть. Бесталанной мотаючи головой, так и буду в черных галошах шлепать по щербатой, заброшенной мостовой — на углу старуха торгует луком и петрушкой. Влажна ли весна твоя? Испаришься – бликом, вернешься – звуком. И пятак блистает на дне ручья. «Зачем меня время берёт на испуг?..» Зачем меня время берёт на испуг? Я отроду не был героем. Почистим картошку, селёдку и лук, окольную водку откроем и облаку скажем: прости дурака. Пора обучаться, не мучась, паучьей науке смотреть свысока на эту летучую участь. Ведь есть искупленье, в конце-то концов, и прятаться незачем, право, от щебета тощих апрельских скворцов, от полубессмертной, лукавой и явно предательской голубизны, сулившей такие знаменья, такие невосстановимые сны, такое хмельное забвенье! Но всё это было Бог знает когда, ещё нераздельными были небесная твердь и земная вода, ещё мы свободу любили — и так доверяли своим временам, ещё не имея понятья о том, что судьба, отведённая нам, — заклание, а не заклятье… |
