«Пчёлы, стрекозы, осы ли – высохли. Но плывут…» Пчёлы, стрекозы, осы ли – высохли. Но плывут осени тонкой посулы – поздний паучий труд, — так и зовут проститься и ахать бог знает где сахарною крупицею в стылой ночной воде. Что же земля упрямая, не принимая нас, сланцем и чёрным мрамором горбится в поздний час? Выстрадана, оболгана, спит на своём посту, горной дорогой долгою выскользнув в высоту. И, закружившись с листьями, выдохнет нараспев — вот тебе свет и истина, а остальное – блеф. Сердце моё, летящее сквозь водородный рой, сладко ли в звёздной чаще, тесно ль в земле сырой? «Полно мучиться сном одноглазым…» Полно мучиться сном одноглазым. Вены вспухли, сгустилась слеза. С медной бритвой и бронзовым тазом в дверь стучится цирюльник, а за ним – буран, и оконная рама, и ямщик в астраханской степи, равнодушная звёздная яма и отцовское – шёпотом – спи. Спи – прейдёт не нашедшая крова немота, и на старости лет недопроизнесённое слово превратится в медлительный свет, и пустыня, бессонная рана, заживает – и время опять говорящую глину Корана онемелыми пальцами мять. «…и даже этот чёрный вечер не повторится – лишь огнём…» …и даже этот чёрный вечер не повторится – лишь огнём горит, когда сиротству нечем утешиться, пускай вином стакан наполнен, или бледной водой — закатный привкус медный в вине мерещится, в воде – холодной, лживой. И нигде не встретиться. Смешон и краток наш бедный пир, но видит Бог — в могильной глине отпечаток любви, как клинопись, глубок. «Заснёт мелодия, а нотам не до сна…» Заснёт мелодия, а нотам не до сна. Их редкий строй молчит, не понимая, куда бежит волна, зачем она одна, когда уходит ключевая речь к морю синему, где звуков кротких нет, где пахнет ветром и грозою, и утвердился в камне хищный след триаса и палеозоя. Да и на чей положены алтарь небесные тельцы и овны, кто учит нас осваивать, как встарь, чернофигурный синтаксис любовный? Так тело к старости становится трезвей, так человек поёт среди развалин, и в отсвете костра невесел всякий зверь, а волк особенно печален. «Речь о непрочности, о ненадёжности. Речь…»
Речь о непрочности, о ненадёжности. Речь о чернолаковой росписи в трещинах, речь о мутных дождях над равниною, редкости встреч, о черепках в истощённой земле междуречья, слово о клинописи, о гончарном труде, вдавленных знаках на рыжей твердеющей глине, о немоте, о приземистом городе, где на площадях только звонкие призраки, и не вспомнить, о чём говорил им, какая легла тяжесть на эти таблички, на оттиск ладони с беглым узором, какая летела стрела в горло покойному воину – больше не тронет горла стрела, лишь на зоркой дороге в Аид бережно будет нести по скрипучим подмосткам сизое время разрозненный свой алфавит глиняных линий на нотном пергаменте жёстком. 22 ноября 1990 – 27 июля 1991 «Ты вспомнил – розовым и алым закат нам голову кружил…» Ты вспомнил – розовым и алым закат нам голову кружил, протяжно пела у вокзала капелла уличных светил, и, восхищаясь жизнью скудной, любой, кто беден был и мал, одной любви осколок чудный в холодной варежке сжимал? Очнись – и снова обнаружишь ошеломляющий приход зимы. Посверкивают лужи, сквозит кремнистый небосвод. По ящикам, по пыльным полкам в садах столицы удалой негласный месяц долгим волком плывёт над мёрзлою землёй. Зачем, усталый мой читатель, ты в эти годы не у дел? Чьё ты наследие растратил, к какому пенью охладел? И неумён, и многодумен, погрязший в сумрачном труде, куда спешишь в житейском шуме по индевеющей воде? А всё же главных перемен ты ещё не видел. Знаешь, как воспоминанья, сантименты, и город – выстрел впопыхах, — и вся отвага арестанта, весь пир в измученной стране бледнеют перед тенью Данта на зарешеченном окне? Потянет дымом и мочёной антоновкой. Опять душа уязвлена, как зверь учёный – огрызками карандаша, и на бумаге безымянной, кусая кончик языка, рисует пленной обезьяной решётку, солнце, облака… «Сколько звёзд роняет бездонный свет…» Среди миров, в мерцании светил… И. А. Сколько звёзд роняет бездонный свет, столько было их у меня, и одной хватало на сорок лет, а другой на четыре дня. И к одной бежал я всю жизнь, скорбя, а другую не ставил в грош. И не то что было б мне жаль себя — много проще всё. Не вернёшь ни второй, ни первой, ни третьей, ни — да и что там считать, дружок. За рекой, как прежде, горят огни, но иной уголёк прожёг и рубаху шёлковую, и глаз, устремлённый бог весть куда. И сквозь сон бормочу в неурочный час — до свиданья, моя звезда. |
