«Организация Вселенной…» Организация Вселенной была неясной нашим предкам, но нам – сегодняшним, ученым, — ясна, как божий одуванчик. Не на слонах стоит планета, не на китах и черепахах, она висит в пустом пространстве, усердно бегая по кругу. А рядом с ней планеты-сёстры, а в середине жарко солнце, большой костёр из водорода и прочих разных элементов. Кто запалил его? Конечно, Господь, строитель электронов, непостижимый разработчик высокой физики законов. Кто создал жизнь? Конечно, он же. Господь, великий Рамакришна, подобный самой главной метагалактике гиперпространства. Он наделил наш разум телом, снабдил печалью и тревогой, когда разглядывает землю под неким супермелкоскопом. А мы вопим: несправедливо! Взываем к грозному Аллаху, и к Богородице взываем, рассчитывая на защиту. И есть в Америке баптисты, что просят Бога о работе, шестицилиндровой машине и крыша чтоб не протекала. Но он, великий Брахмапутра, наказывает недостойных, карая неизбежной смертью и праведника, и злодея. Младенец плачет за стеною. На тополя снежок ложится. Душа моя ещё со мною, дрожит и вечности боится. Напрасен ладан в сельской церкви, напрасны мраморные своды Святопетровского собора в гранитном, медном Ватикане. Под чёрным небом, в час разлуки, подай мне руку, друг бесценный, чтоб я отвёл глаза от боли, неутолимой, словно время. «Когда у часов истекает завод…» Когда у часов истекает завод, среди отдыхающих звёзд в сиреневом небе комета плывёт, влача расточительный хвост. И ты уверяешь, что это одна из незаурядных комет, — так близко к земле подплывает она однажды в две тысячи лет! А мы поумнели, и жалких молитв уже не твердим наугад — навряд ли безмолвная гостья сулит особенный мор или глад. Пусть, страхом животным не мучая нас, глядящих направо и вверх, почти на глазах превращается в газ неяркий её фейерверк, кипит и бледнеет сияющий лёд в миру, где один, без затей незримую чашу безропотно пьёт рождающий смертных детей. «Жизнь, ползущая призраком в буйных…»
Жизнь, ползущая призраком в буйных небесах, словно пламя – сквозь лес, где Прокруст, венценосный ушкуйник, крепкий отцеубийца Зевес, Геба гордая с тютчевским кубком и орлы – или вороны? Стой. В предвечернем безветрии хрупком, в тишине и густой, и простой я трезвею. В опасном просторе только мёртвые боги плывут наяву. Испаряется море, и любовь – что скудельный сосуд. Опрокинуться? Или пролиться? Не судьба. Знать, приказано нам — молча вдовствовать, тёмные лица поднимая к иным небесам. «Как нам завещали дядья и отцы…» Как нам завещали дядья и отцы, не споря особо ни с кем, на всякое блеянье чёрной овцы имеется свой АКМ. Но, мудростью хладною не вдохновлён, отечества блудный певец танцует в тени уходящих времён и сходит с ума наконец. Твердит, что один он родился на свет, его покидает один, — и вот иногда он бывает поэт, а чаще простой гражданин. Напрасно достались ему задарма глаза и лукавый язык! Он верит, что мир – долговая тюрьма, а долг неподъёмно велик. Он ухо своё обращает туда, где выцвели гордость и стыд, где яростно новая воет звезда и ветер по-выпьи свистит. По морю и посуху, как на духу, скулит на звериный манер, как будто и впрямь различает вверху хрустальную музыку сфер. «…эта личность по имени „он“…» …эта личность по имени «он», что застряла во времени оном, и скрипит от начала времён, и трещит заводным патефоном, эта личность по имени «ты» в кипяток опускает пельмени. Пики, червы, ночные кресты, россыпь мусорных местоимений — это личность по имени «я» в тёплых, вязких пластах бытия с чемоданом стоит у вокзала и лепечет, что времени мало, нет билета – а поезд вот-вот тронется, и уйдёт, и уйдёт… «Кто ранит нас? кто наливной ранет…» Кто ранит нас? кто наливной ранет надкусит в августе, под солнцем тёмно-алым? Как будто выговор – нет, заговор, – о нет, там тот же корень, но с иным началом. Там те же семечки и – только не криви душой, молитву в страхе повторяя. Есть бывший сад. Есть дерево любви. Архангел есть перед дверями рая с распахнутыми крыльями, с мечом — стальным, горящим, обоюдоострым. Есть мир, где возвращенье ни при чём, где свет и тьма, подобно сводным сестрам, знай ловят рыб на топком берегу, и отчуждённо смотрят на дорогу заросшую (я больше не могу), и уступают, и друг друга к Богу ревнуют, губы тонкие поджав. Ржав их крючок. Закат российский ржав. Рожь тяжела. И перелесок длинный за их спиной – весь в трепете берёз — малиной искривлённою зарос, полынью, мхом, крапивою, крушиной. |
