«Зря уговаривает меня подруга – живи, не трусь…» Зря уговаривает меня подруга – живи, не трусь. Сгрызла её адресата апатия, словно сыр молодые мыши. Раньше хотя бы читал перед сном, а теперь ленюсь, только слушаю тяжкий рок, доносящийся от соседа выше этажом сквозь ветхие перекрытия. Сколько их, невозвратных потерь, размышляю, не засыпая. Факты — вещь упрямая. В узких ботинках, в седой бороде, на своих двоих я ещё прихрамываю, но уже мне мстительно пишут: как ты постарел на последней фотке! Удивляясь сухому рассвету, пошарь по сусекам, авось на какой колобок и сыщешь, размечтавшись. О мой бедный, бедный октябрь, кто ты — стеклянный царь времени, или так, кладовщик, не выдающий духовной пищи нищим духом? В зрительном ящике деловой индекс падает, жупелов – что в безлюдном поле перепелов, от сибирской язвы до тепловой смерти вселенной. Сложить ладони и замолчать. Давно ли не было стыков на рельсах, тикали в изголовье часы, в белых палатах больные тихо листали книги и не умирали, и начинался мир по-якутски, на букву ы, совершенный, как спелое яблоко или дыня… ПЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ I. «Надоело, ей-богу, расплачиваться с долгами…» Надоело, ей-богу, расплачиваться с долгами, говорит человек и неласково смотрит в стену, из газетной бумаги на ощупь складывая оригами — радиоактивный кораблик, распутную хризантему. Засыпал скульптурою, а очнулся – посмертным слепком, и полуслепцом к тому же. В зимний омут затянут, поневоле он думает о государстве крепком, где журавли не летают, зато и цветы не вянут без живой воды. И нет ему дела до акварели, до спирали, до снежных ковров, до восстания брата на другого брата. «Отмучились, прогорели», — шепчет он, слушая разговор треугольника и квадрата. II. «Сей человек, неизвестно какого роста…» Сей человек, неизвестно какого роста, неизвестной нации и политических убеждений, призван являться символом того, как непросто выживать после определенного возраста. В плане денег всё нормально, здоровье, худо-бедно, в порядке, по работе – грех жаловаться, взлёт карьеры. Наблюдаются, правда, серьёзные неполадки в отношении трёх старушек – надежды, любви и веры, да и матери их Софии. Страхам своим сокровенным воли он не даёт, и не ноет – умрёт скорее, и толчками движется его кровь по засорённым венам, как обессоленная вода сквозь ржавую батарею. III. «Поговорим не о грифе и вороне, а про иную птицу…»
Поговорим не о грифе и вороне, а про иную птицу — про сороку на телеграфном проводе (как эти белые пятна на угольно-чёрных крыльях заставляют блаженно биться приунывший сердечный мускул!). А на пути обратно она уже улетит, сменится красноклювым дятлом или рыжею белкой. Впрочем, я видел и чёрных, с блестящим мехом, помню одну, бедняжку, с непокорным лесным орехом в острых зубах. Право, беличья жизнь – не сахар, и попросила бы человека помочь, да страха не превозмочь. Что у тебя на сотовом? Моцарт? Бах? Ты ошибся, зачем мне сотовый? И возлюбленной нету рядом. Пробираясь сквозь голые сучья, будя бездомных собак, Занимается зимний рассвет над тараканьим градом. IV. «Не отрицай – всё содержание наших эклог и иных элегий…» Не отрицай – всё содержание наших эклог и иных элегий, особенно в сердце зимы, когда голос твёрд, словно лёд, — лишь затянувшийся диалог о прошлогоднем снеге с провинившимся ангелом тьмы, а его полёт — неуверен, как всё на свете. Заворожённый им, будто винными погребами в Молдове или Шампани, понимаешь вдруг, что и собственный твой итог сравним с катастрофическими убытками страховых компаний после взрывов в Нью-Йорке. И это пройдёт, хочу подчеркнуть. Ангел света, прекрасный, как жизнь нагая, зажигает в ночи керосиновую лампу или свечу, никаких особых гарантий, впрочем, не предлагая. V. «Заменить обёрточную на рисовую, и всласть…» Заменить обёрточную на рисовую и всласть складывать аистов, изображая собой японца двухсотлетней давности. Что бы ещё украсть? Сколько ни протирай очки, не увидишь ночного солнца, да и дневное, бесспорное, проблематично, хотя его и не выгнать, допустим, из пуговиц-глаз Елены, плюшевой крысы, подаренной мне на Рождество, и с горизонта белого. Не из морской ли пены сложена эта жизнь? Не из ветра ли над Невой? Или я не апостол? Или воскресшие до сих пор в могилах? Или и впрямь световой луч, слабеющий и кривой притяжения чёрных звёзд побороть не в силах? «Сносился в зажигалке газовой…» Сносился в зажигалке газовой, пластмассовой и одноразовой, кремень – но отчего-то жалко выбрасывать. С лучами первого декабрьского солнца серого верчу я дуру-зажигалку в руках, уставясь на брандмауэр в окне. Здесь мрачный Шопенгауэр — нет, лучше вдохновенный Нитче — к готическому сну немецкому готовясь, долгому, недетскому, увидел бы резон для притчи, но я и сам такую выстрою, сравнив кремень с Господней искрою, и жалкий корпус – с перстью бренной. А что до газового топлива — в нем всё межзвёздное утоплено, утеплено, и у вселенной нет столь прискорбной ситуации… Эй, публика, а где овации? Бодягу эту излагая, зачем я вижу смысл мистический в том, что от плитки электрической прикуриваю, обжигая ресницы? А в небесном Йемене идут бои. Осталось времени совсем чуть-чуть, и жалость гложет не к идиотскому приборчику — к полуночному разговорчику, к любви – и кончиться не может… |
