12. «Вот и весна, историк, искушённый…» Вот и весна, историк, искушённый в искусстве красноречия, ночной побежке звёзд над старым переулком и хрусте льда под сквозняком апрельским. Журчат ручьи по гулким мостовым, звенят колокола, грядёт суббота, когда со всей Москвы мастеровые мещане и чиновники неспешно на кладбище пойдут со всем семейством — прибрать могилы, помянуть стаканом смирновской водки дедов и отцов… Уже, наверно, франты молодые в дурацких котелках, по новой моде слоняются бульварами. Поэт, чуть улыбаясь, смотрит с постамента чугунного… а глупые студенты, хихикая, перевирают строки про милость к падшим… подлая цензура и здесь успела – даже после смерти не убежал твой славный соименник из лап ее… Жизнь близится к концу, но, слава Богу, есть ещё иные лихие корабельщики. Поют они и плачут, восхищаясь ветром в тугих снастях, и бешеной лазурью на сколько хватит взгляда… Неизменны и море, и корабль – лишь времена меняются, да так, что не узнаешь. Трибун опальный неуёмной речью сторонников сзывает – и напрасно скрипит зубами отставной полковник — в Якутск его, в Тобольск! Поди попробуй — на улицы Москвы толпа такая немедля хлынет – с дрекольем, с булыжным оружием, чтоб защитить любимца народного, мятежного Бориса. А Михаил каков! А каковы литовцы и чухонцы, Александр! А буйные защитники природы! Дай волю им – останется Россия без рудников и фабрик, без железных дорог и пароходов… Хорошо в стране, когда смягчаются законы и власти просвещённые дают страстям народным вольно изливаться! Не спрашивай, зачем я не сажусь на пароход, не вглядываюсь в майский туман над Амстердамом по пути на родину… В тяжёлом макинтоше я прохожу сквозь старый город – банки, лабазы закопчённые, дома терпимости – к проснувшемуся порту. Лёд сходит. Словно чёрный муравей, буксир пыхтящий медленно толкает потрёпанный корабль из Петербурга, и моряки усталые дивятся зевакам, попивающим винцо на столиках у пирса. Я и сам охотно пью за молодость чужую, за ненадёжный путь землепроходца, и подымаю воротник – а ветер подхватывает чаек, уходящих с недобрым криком в ветреную высь. ВЕК ОБОЗЛЁННОГО ВЗДОХА «Говори – словно боль заговаривай…»
Говори – словно боль заговаривай, бормочи без оглядки, терпи. Индевеет закатное зарево и юродивый спит на цепи. Было солоно, ветрено, молодо. За рекою казённый завод крепким запахом хмеля и солода красноглазую мглу обдает до сих пор – но ячмень перемелется, хмель увянет, послушай меня. Спит святой человек, не шевелится, несуразные страсти бубня. Скоро, скоро лучинка отщепится от подрубленного ствола — дунет скороговоркой, нелепицей в занавешенные зеркала, холодеющий ночью анисовой, догорающий сорной травой — всё равно говори, переписывай розоватый узор звуковой… «Дворами проходит, старьё, восклицает, берём…» Дворами проходит, старьё, восклицает, берём. Мещанская речь расстилается мшистым ковром по серой брусчатке, глухим палисадникам, где настурция, ирис и тяжесть шмелей в резеде. Подвальная бедность, наследие выспренних лет… Я сам мещанин – повторяю за Пушкиным вслед, и мучаю память, опять воскресить не могу ковёр с лебедями и замок на том берегу. Какая работа! Какая свобода, старик! Махнёмся не глядя, я тоже к потерям привык, недаром всю юность брезгливо за нами следил угрюмый товарищ, в железных очках господин. Стеклянное диво, лиловый аптечный флакон роняя на камни, медяк на ладони держа — ещё отыщу тебя, чтобы прийти на поклон — владельца пистонов, хлопушек, складного ножа… «Раз, заехав в Баден-Баден…» Доктору гуманитарных наук Александру Садецкому, предложившему автору беспроигрышный способ игры на рулетке. Раз, заехав в Баден-Баден и оставшись на ночлег, убедился я, как жаден современный человек. Там с пучками ассигнаций муж, подросток и жена с гнусным шулером толпятся у зелёного сукна, там иной наследник пылкий, проигравшись в прах и пух, смотрит с завистью в затылки торжествующих старух. И выигрывает шарик миллионы в полчаса, И Меркурий, как фонарик, озаряет небеса. Саша! Метод твой искусный покорил меня давно, почему же с видом грустным я покинул казино? Нет, к другой меня рулетке тянет, тянет без конца! Там покинутые детки венценосного отца без особенной охоты покоряются судьбе, и проигрывают с ходу не фортуне, а себе. И царит над ними дама, седовласа, как зима. Кто она, мой друг упрямый? Смерть? Гармония сама? Улыбаясь, ставит крупно, глядя в будущую тьму по системе, недоступной просвещённому уму. Даже если Баден-Баден наградит иной азарт, если выиграть у гадин вожделенный миллиард, не ликуй, профессор Саша, не гляди удаче в рот — всё равно царица наша ту наживу отберёт. Лучше бедно жить и гордо, добиваясь до конца превращенья грешной морды в вид достойного лица. |
