17 февраля 1903, 2 декабря 1906 «Разбудил меня рано твой голос, о Брама...» Разбудил меня рано твой голос, о Брама! Я прошла по росистым лугам, Поднялась по ступеням высокого храма И целую священный Лингам. Он возложен на ткани узорной, Покрывающей древний алтарь. Стережет его голый и черный, Диадемой увенчанный царь. На священном Лингаме ярка позолота, Сам он черен, громаден и прям. Я закрою Лингам закрасневшимся лотосом, Напою ароматами храм. Алтарю, покрывалу, Лингаму Я открою, что сладко люблю. Вместе Шиву, и Вишну, и Браму я Ароматной мольбой умолю. 7 января 1907
«Дышу дыханьем ранних рос...» Дышу дыханьем ранних рос, Зарею ландышей невинных; Вдыхаю влажный запах длинных Русалочьих волос, — Отчетливо и тонко Я вижу каждый волосок; Я слышу звонкий голосок Погибшего ребенка. Она стонала над водой, Когда ее любовник бросил. Ее любовник молодой На шею камень ей повесил. Заслышав шорох в камышах Его ладьи и скрип от весел, Она низверглась вся в слезах, А он еще был буйно весел. И вот она передо мной, Всё та же, но совсем другая, Над озаренной глубиной Качается нагая. Рукою ветку захватив, Водою заревою плещет. Забыла темные пути В сияньи утреннем и блещет. И я дышу дыханьем рос, Благоуханием невинным, И влажным запахом пустынным Русалкиных волос. 31 января 1907 «Я позабыл, как надо колдовать...» Я позабыл, как надо колдовать, Я уронил волшебный перстень в реку, — Я на земле, и стану вековать, Во всем подобясь человеку. Напрасно жалость жжет меня, — Я сам во власти темной злости. Низвергся я, мучительно стеня, И у меня – изломанные кости. В альковах есть чрезмерность ласк, — Но кто ж стремит на ваши спины Нагайки быстрой тусклый лязг Или гудящий свист резины? Подобен вам, дышу едва, — Но если ты пройдешь, мой друг гонимый, Я прошепчу тебе слова О мести алчной и непримиримой. 18 февраля 1907 «О, не спеши скликать народы...» О, не спеши скликать народы На светлый пир любви, — Шумящих крыльями орлов свободы Зови В торжестве святого своеволья Развернуть пылающие крылья Над зеркальностью застойных вод, Унестись из мутной мглы бессилья В озаренные раздолья, В светлый рай стремительных свобод! 18 февраля 1907 Сон похорон Злом и тоской истомленный, Видел я сон, Кем, я не знаю, внушенный, Сон похорон. Мертвый лежал я в пустыне, Мертвой, как я. Небо томительно сине, В небе горела Змея. Тлело недвижное тело, Тление – жгучая боль, И подо мною хрустела, В тело впиваяся, соль. И над безмолвной пустыней Злая Змея Смрадной, раздутой и синей Падалью тлела, как я. К позолоченной могиле Ладанно-мертвой земли В облаке пламенной пыли Мглистые кони влекли Огненный груз колесницы, И надо мной С тела гниющей царицы Падал расплавленный зной. Злом и тоской истомленный, Видел я сон, Дьяволом, богом внушенный? Сон похорон. 19 февраля 1907 Нюренбергский палач Кто знает, сколько скуки В искусстве палача! Не брать бы вовсе в руки Тяжелого меча. И я учился в школе В стенах монастыря, От мудрости и боли Томительно горя. Но путь науки строгой Я в юности отверг, И вольною дорогой Пришел я в Нюренберг. На площади казнили: У чьих-то смуглых плеч В багряно-мглистой пыли Сверкнул широкий меч. Меня прельстила алость Казнящего меча И томная усталость Седого палача. Пришел к нему, учился Владеть его мечом, И в дочь его влюбился, И стал я палачом. Народною боязнью Лишенный вольных встреч, Один пред каждой казнью Точу мой темный меч. Один взойду на помост Росистым утром я, Пока спокоен дома Строгий судия. Свяжу веревкой руки У жертвы палача. О, сколько тусклой скуки В сверкании меча! Удар меча обрушу, И хрустнут позвонки, И кто-то бросит душу В размах моей руки. И хлынет ток багряный, И, тяжкий труп влача, Возникнет кто-то рдяный И темный у меча. Не опуская взора, Пойду неспешно прочь От скучного позора В мою дневную ночь. Сурово хмуря брови, В окошко постучу, И дома жажда крови Приникнет к палачу. Мой сын покорно ляжет На узкую скамью, Опять веревка свяжет Тоску мою. Стенания и слезы, — Палач – везде палач. О, скучный плеск березы! О, скучный детский плач! Кто знает, сколько скуки В искусстве палача! Не брать бы вовсе в руки Тяжелого меча! |
