Яков убрал рацию. Разбитая панель ввода была не просто разбита. В нее загнали несколько металлических штырей. У самой толстенной и, очевидно, жаропрочной двери на полу было рассыпано множество обломков камня, ржавые чешуйки металла, но стальная поверхность была лишь чуть поцарапана. С трудом подцепив и вытащив несколько обломков из того, что осталось от панели, Яков вздохнул. Простейшая, но очень надежная плата для ввода пароля была разбита, а провода перебиты, очевидно, этими же штырями и выдернуты из короба с корнем. Как-то повлиять на замок снаружи невозможно.

– Собаки, – сдержанно прокомментировал итоговую картину боец.

Он захотел сообщить это Сагитаю, но передумал. У того сейчас идет работа, а тут посторонние звуки и прочие неожиданности могут испортить все не хуже этих штырей в панели.

Дно шахты, до которого они наконец добрались, протопав по винтовой лестнице, наверное, километр, было усыпано пылью и ржавчиной. Смесь получилась мягкая, рассыпчатая и плохо держала след. Хотя несколько следов, а именно отпечатков рук, они с Сержантом заметили. В недостроенную шахту ракету так и не завезли. Куча строительного хлама, наполовину сгнивших деревянных коробок, металлических ящиков, гирлянды свисающих тросов, пара дизель-генераторов, самоподъемные древние строительные леса – все говорило о внезапном окончании работ. Протопав по лестнице вниз, Яков закономерно почувствовал легкую слабость в ногах. Ноги не часто работают таким образом, поэтому спускаться с непривычки было непросто. Присмотрев удобный ящик в паре метров от стены, он смахнул с него мусор и осторожно сел, опасаясь, чтобы тот не развалился под его весом. Ящик, чуть треснув деревом, смирился с сидящим на нем. Сержант остался стоять там, где и стоял. Между железной дверью входа в коридор, ведущего в жилые помещения, и переносным дизель-генератором, доходящим в высоту движком до пояса. Где-то там вверху, больше чем в ста метрах, и на восток метрах в трехстах в бетонных узких лабиринтах Сагитай и Хруст обрабатывают гнуса. Пока не слышно ни стрельбы, ни криков. Впрочем, крика, возможно, и так слышно не будет, а вот выстрел – наверное.

Яков посмотрел на Сержанта. Тот погасил фонарь и теперь совершенно слился с окружающим его фоном. Даже бегло освещая его фонарем, если не знать, что здесь находится мертвец, можно не заметить его. Теперь нужно было ждать. Яков отставил «Леру» в сторону и отстегнул фляжку. Под броней после долгого спуска было жарковато, и пара глотков воды не помешало бы. Стоящий у стены мертвец напомнил ему о далекой картине, когда они, спасаясь от Выброса, спрятались в одном из погребов. Тогда там было десятка два зомбированных. Тогда это было страшно до одури, жутко и дико. Им с Сагитаем пришлось отвернуться к стене, чтобы не видеть ничего, пока Док и Капезыч находили с мертвецами общий язык и делали какие-то свои замеры на спектральную камеру. Сейчас он тоже под землей. Глубоко. Настолько глубоко, что даже немного закладывает уши. Интересно, как погиб Сержант? Как он воскрес? О чем он думает?

– Сержант? – негромко окликнул мертвеца боец.

– Что? – так же негромко ответил мертвец из темноты.

– Ты знаешь… я… – подбирая слова и чувствуя некоторую неловкость, начал Яков. – Я хочу спросить. Про тебя… ну, про вас.

– Спрашивай.

– А как это, когда, ну, это… умираешь? Это страшно? Как ты умер?

Сержант слегка пошевелился. Якову показалось, что ему даже понравился вопрос.

– Я отравился газом. Это страшно, если смотреть со стороны. А когда это случается с тобой… сначала ты думаешь, что можешь сопротивляться, ведь ты еще думаешь, а потом все обрывается, и ты ничего не можешь сделать, даже думать.

Мертвец пошевелился и аккуратно вытащил пистолет. Он положил его на плоскую поверхность дизель-генератора слева от себя. Яков не видел этого. Он смотрел перед собой в пол, немного стесняясь откровенности. Между тем Сержант вдруг стал словоохотливым и продолжил убаюкивающе вещать подсушенным голосом:

– Оказывается, что она не такая страшная. И нет причин противиться ей. Даже странно, почему о ней так много говорится.

– А что там? Ну, с той стороны, когда уже все… ну, когда уже умер? – спросил Яков. Он мельком глянул на Сержанта, тот стоял неподвижно. Левая рука была на генераторе.

– Там все то же самое, Яков. Только ты не здесь. Не в теле, ты везде. В траве, в воде, в газе, и ты просто есть. Ты знаешь, маленький ребенок, когда его кормят, ест все, что ему дают. Он не знает, вкусно это или нет. Чтобы понять, ему надо вырасти. И, когда ты там, ты тоже маленький ребенок. Ты не знаешь, где плохо, а где хорошо. Нам, людям, когда мы там, тоже надо было вырасти. Вирус вернул нашу оболочку, и то, что есть мы, снова разместилось в теле. Потому что тело помнит все. Мы начали вспоминать себя в теле, и это заставило вернуться наш разум, наши мысли… но мы все еще не полностью в теле, мы еще и там… вокруг тела.

Возникла пауза. Негромко сыпалась потревоженная скозняками пыль.

– А как, это больно, когда умираешь? – спросил Яков, пытающийся понять глубже. Он сделал еще один глоток воды. Луч фонаря поднялся вверх и осветил лестницу над Сержантом.

Мертвец пожал плечами.

– Человек всегда испытывает боль. Особенно когда только родился. У него болит все, но мозг привыкает и всегда дает обезболивающее. А во время сна выделяет его столько, что человек иногда не чувствует ничего.

Яков наморщил лоб, вспоминая и одновременно удивляясь так легко всплывшему слову, словно кто-то нарочно шепнул ему это на ухо.

– Антропогенные опиаты?

– Не знаю. Но мы всегда под этим обезболивающим. А когда тело умирает, его уже не чувствуешь, а мозг все еще продолжает обезболивать, и ты чувствуешь восторг… и свободу. Чистую и… она делает тебя сильнее и выше, а потом… потом ты растворяешься.

– И что, никаких ангелов и чертей?

Мертвец покачал головой. Яков не видел этого.

– Наверное, надо сильно постараться, чтобы их увидеть… я не старался. Я просто был…

Яков выдохнул и попытался почесать пальцем под шлемом. Он находился здесь, рядом с воскресшим, и все, что тот говорил ему, было понятным каким-то другим пониманием. Естественным, не искаженным налетом человеческого мышления.

– Так это… ты говоришь, что тело всегда болит? – спросил он.

Мертвец кивнул.

– Да. Клетки умирают, растут, делятся, воюют… это очень больно. Человек весь состоит из этого… может, поэтому он такой. Когда мозг не дает обезболивающего, у тела начинается ломка. Но мозг крепкий и послушный. Он умеет следить за телом. Когда-то мы были другими. Мы были не людьми. Мы были рыбами, ящерицами, животными, а потом стали людьми. Иногда мы видим сны, как будто мы птицы. Пока человек зреет в утробе матери, у него есть жабры, перепонки… хвост, пока он совсем мал. Мы помним все с самого сотворенья.

Яков задумался, непроизвольно поглаживая место от попадания пули на левой руке.

– А у тебя сейчас что-нибудь болит?

Сержант прямо посмотрел Якова. В его полупрозрачных глазах, наверное, впервые показалось что-то вроде удивления, наверное, больше не от вопроса, а от постановки вопроса именно для него. Он задумался на долгие мгновения. Яков в этот момент смотрел на него, освещая налобным фонарем неподвижную фигуру.

– Да. Немного… Это хорошо… значит, я живой. Хорошо. Жить.

Мертвец взял правой рукой горстку пыли и ржавых чешуек с генератора, с нежностью ощущая перекатывание мелких песчинок и колкость ржавых чешуек. Вытянув кулак перед собой, он не спеша высыпал тонкой струйкой пыль на пол в свете налобного фонаря Якова.

– Они мне рады.

– Кто? – встревожился Яков и закрутил головой.

– Они… – тихо сказал мертвец, глядя в пол.

Яков, вытянув шею, попытался разглядеть, что же там гладит на полу мертвец, но, не увидев ничего, спросил:

– Песок?

– Да… и песок. Я – это песок, и я помню это. Песок – это я.

– Так что, я тоже тогда песок? – обескураженно спросил Яков.