Обвязавшись веревками, он спустился на минус пятый уровень. Лампочек здесь уже стало больше и освещение увереннее. Ученый прошелся мимо зловещих клеток с угадывавшимися иссохшими мумиями к дверям, возле которых стояло трое зомби, прикативших баллоны с кислородом и пропаном и уже разрезавших внутренний замок, который успел совершенно остыть. Мертвецы стояли неподвижно, один из них был знаком Трофиму. Объект номер шесть, с золотым зубом, ломаным носом, множеством сросшихся шрамов и наколками на пальцах ЗУБР. Той прежней одежды на нем уже не было, сейчас он был одет в старый спортивный костюм с надписью СССР. Очевидно, также изъятый из местных комнат и чемоданов.

– Здорово, Зубр, – негромко сказал Трофим.

Тот обернулся. Лицо стало намного более сглаженным и человечным. Исчезла неравномерность цвета, трещины. Резкие, зафиксированные смертью черты лица распрямились вместе с вновь заработавшими мышцами.

– Здорово, Док, – ответил он. – Мы тут с пацанами срезали все, но не трогали ничего. Юрок сказал, не надо.

– Познакомишь? – спросил Трофим, взглядом указывая на также повернувшихся к нему объектов.

– Сан Саныч, – сказал один высокого роста мужик, лет сорока прижизненных, с хорошими, явно растущими седыми волосами. – В прошлом Гнедой. Свобода.

– Валера, – сказал другой, небольшого роста, больше и до сих пор похожий на сталкера, но тут ученый не взялся гадать. – В прошлом Князь. Долг.

– Трофим Аристархович Гудин, можно Док, – пожал сухие твердые руки ученый. – Ну что, можно открывать?

Зомби отошли от двери, освободив проход. Ученый потянул за кованую стальную рукоять, сделанную в форме капли. Дверь, скрипнув отлетающим шлаком и просевшими от ее веса петлями, повернулась, открыв большую комнату, уставленную столами, механическими печатными машинками, древними коробкообразными компьютерами с маленькими экранами, большим количеством передвижных досок для письма мелом и несколькими сейфами. Это была та самая комната, которую искал Трофим, и все было бы хорошо, если бы не одно но. Посередине большой комнаты было расчищено место, и на полу виднелась огромная куча золы, за которой виднелись старые иссохшие и покрытые пылью туфли. Трофим прошел внутрь, щелкнув выключателями. Затренькали и замигали через две лампы дневного света, освещая большой зал, предназначенный для обработки информации и теоретической работы. Внимательно осмотрев со своего места помещение, Трофим достал болт и бросил перед собой.

– Не нужно, Док, – сказал Зубр. – Тут все чисто.

Едва заметно кивнув головой, ученый подошел к трупу в расстегнутом лабораторном халате, лежащему за кучей. То, что это был труп, а не обесточенный объект, было видно по провалившимся глазам, разорванной разложением коже и положению тела. Рука трупа была прикована длинной цепью к далеко стоящему сейфу. Это был последний ученый этого комплекса, который, очевидно, уничтожил все труды и работы целой подземной лаборатории. Трофим присел рядом на корточки, трудно было передать его чувства словами. Целый пласт науки, работа сотен людей, передовые и до сих пор не известные технологии лежали здесь в этой куче золы, а тот, кто уничтожил их, очевидно, не был заражен. Трофим оглядел зубы покойного. Сильно стертые и выдавленные. Старик. Наверняка заслуженный научный деятель, возможно, сошедший с ума, а возможно, именно по причине здравого ума решивший уничтожить все наработки. Сопровождающие его зомби встали рядом, беззвучно, словно тени.

– Это, наверное, ваш создатель… наш, – поправился Трофим и удивился, насколько поменялся от волнения его голос.

Ученый прошел вдоль цепи, мимо пустых шкафов и столов, мимо компьютеров, которые, как он теперь видел, были разобраны с задней части и оставлены без жестких дисков. Все было уничтожено, и только дойдя до открытого сейфа, он нашел пожелтевшие от времени листки пишущей бумаги, на которой обесцветившимися, но все еще читаемыми чернилами были записи. Аккуратно, боясь вздохом шевельнуть трескавшуюся бумагу, ученый включил фонарь и, не доставая бумаги из сейфа, разложенные одна за другой, принялся читать.

«Я, Никаноров Матвей Николаевич, будучи в здравом уме и рассудке, пишу этот документ для того, чтобы пролить свет на происходящее здесь. Двадцать шестого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года произошла авария на линии энергоснабжения. Большая часть персонала покинула помещение и поднялась наверх. Я как коммунист, доктор наук, ученый секретарь, ответственный перед Верховным Президиумом СССР, назначенный для сохранения секретности ведущихся здесь работ, добровольно принял решение остаться в этой комнате. Вся ценность проводимых работ, их секретность и стратегическая важность являются абсолютным приоритетом. Мы не можем быть уверены, что лишение энергии нашего центра не является диверсией или саботажем врагов нашего правительства и партии, поэтому я не могу сойти с этого поста до тех пор, пока не придет помощь и уполномоченные лица.

Точно даты я сказать не могу, поскольку мои часы сломались в процессе первых дней вынужденного бездействия, но постараюсь донести события, не нарушая хронологию. Первые дни все было достаточно спокойно. Я остался здесь, вернувшись в темноте, и заперся. Никто не стал бы искать меня. Здесь есть еда и вода, мне одному ее хватит на месяцы. Вскоре за дверями я начал слышать стук, это вышли оставленные без присмотра образцы нашей прорывной разработки. Очевидно, они были голодны, но голод для некоторых из них менее губителен, чем для живого человека. Если наверху люди не успели покинуть соединенного с ними пространства, то, боюсь, их ждет ужасная участь.

Через несколько дней их стало больше, они скребутся в дверь, по-моему, даже грызут ее, но двери железные, грызть их бесполезно. Должен признаться, что эти шорохи, пощелкивания откусываемой щепы и стоны здорово портят мне нервы, но здесь есть медикаменты, в том числе снотворное и успокоительное, поэтому я держусь. Скоро образцы перестали грызть двери, может быть, полезли наверх через шахту лифта, а может быть, стоят за дверями и ждут, когда кто-нибудь появится. До шахты лифта почти сто метров, двери плотные, и я не могу услышать, что именно там происходит, хотя мне казалось, что я слышал выстрелы.

Еще несколько суток, очевидно, прошло, никогда не думал, что как коммунист могу сказать или написать такое, но, товарищи, темнота душит меня и мне становится страшно. Кажется, что сверху спускаются какие-то злые черные волосы и хватают меня за руки. Думаю о тех, что наверху. Я уверен, что наверху кто-то есть. Темнота сверху не пустая. Она полна отчаяния и страха.

Не выдержал. Долго стоял у двери и открыл дверь, прислушиваясь. Мой коридор пуст, там через шахту лифта доносятся крики и звуки борьбы. Закрыл дверь. Страшно. Может быть, моим товарищам нужна еда? Наверняка. Но как я могу оставить пост? Кроме того, еды не хватит на всех, а мне нужно охранять материалы. Это крайне важные исследования.

Еще раз не выдержал, открыл дверь через, наверное, сутки. Мне показалось, что где-то рядом плачет женщина. Я же не каменный, женщину наверняка смогу прокормить. Чиркнул зажигалкой. Так и есть, недалеко стояла женщина. Позвал, не откликалась, подошел ближе, позвал, пошла ко мне. Оказалось, что это уже не человек, это образец из совершенно свежих, недавно инфицированных. Лицо не разглядел, сломано и залито кровью, местами как будто прокусано. Больше открывать не буду, едва успел закрыться.

Образцов за дверями стало больше. Снова грызут двери и стонут. Слышны обрывки речи. Спасает только успокоительное и снотворное.

Еще через несколько суток долгожданная тишина. Образцы ушли. Надо мной в разных местах слышны шумы. Роняют оборудование и дерутся. Очень страшно. Я надеюсь, что это спасательная операция и там уничтожают образцы. Жду.

Нет, это не было спасательной операцией. Люди наверху время от времени борются и кричат. Страшно, как будто животные. Никогда не думал, что такие звуки может издавать человек. Образцы так кричать не могут, им незачем. Теперь уже страх перешел в другое. Стало жутко, до рвоты. Огонь не жгу, пробовал. Здесь очень плохая вентиляция, видимо, заглушена. Из-за темноты вижу галлюцинации, светящиеся души. Я подходил к ним, разговаривал, они тоже что-то говорят, но я их не слышу. Они часто показывают мне на дверь, хотят, чтобы я вышел, но, может быть, этого хочу я сам. Я не выйду, я вообще боюсь шевелиться и издавать звук. Вкуса еды не чувствую, как будто отбиты нервные окончания.