— А ты значит тоже мой сторож? — усмехнулась я. — Или соскучилась?

От такого «весёлого» пробуждения во мне проснулся тролль. Тем более за нашу горячую свиданку стыдно было ей, а не мне.

— Ты что такое несёшь? — разозлилась она. — Я помогаю бате сторожить тебя, не знаю, что ты себе тут надумала… — Да ладно, расслабься, — я села, пытаясь поудобнее пристроить связанные руки. — Попить мне лучше дай.

Она правда встала, зашуршала в темноте в поисках фляжки. Васильич, кстати, обнаружился тоже неподалёку. Дремал, как сторожевой пес, у выхода. Сонно пробурчал:

— Девки, шо там за перешёптывания? Быстро давайте спать.

Утром я внаглую подошла к Степану и протянула руки. Тот без слов развязал и вполглаза проследил за моим перемещением в кустики. Вернувшись, спросила у Олеси:

— Здесь вообще реально хотя бы умыться или придётся грязью зарастать?

Не собираюсь я сидеть на цепи, как преступница. Я не сделала никому из них ничего плохого, так что на элементарные вещи имею право. Олеся, не споря, принесла мне кружку воды и полила на руки, помогая провести нужные процедуры. Даже расщедрилась, притащив в жестянке зубной порошок. Такие вещи в моём времени — древняя экзотика, но меня этим не удивишь. В моих детских воспоминаниях бабуля всегда пользовалась почему-то только им. Так что хоть и пальцем, но зубы я почистила. Когда хотя бы в мелочах чувствуешь себя более-менее комфортно, почему-то легче пережить глобальные катаклизмы.

Делать было абсолютно нечего, и я вернулась к шалашу, который негласно стал моей камерой. Внутрь идти тоже не очень хотелось, так что я уселась на бревне, наблюдая за жизнью лагеря. Все при деле — мужики возятся, обустраивая дополнительные удобства. У женщин своих дел полно. Смотрю, даже корову умудрились сюда протащить. Господи, ну и возни с этим рогатым монстром — уже которую по счёту охапку травы они ей таскают?

Я вроде как получаюсь бездельница, но предложи я сейчас помощь, не очень хочется выслушивать, куда меня пошлют. Пока взрослые были заняты, мелкие развлекали себя как могли. Двое пацанят ветками красочно изображали как расстреливают собак-фашистов. Рядом крутилась девчушка лет пяти, и конечно же они её сшибли прямо в мокрую траву. Мелкая захныкала, разглядывая перепачканную тряпичную куклу.

— К мамке иди, плакса, — отмахнулись маленькие засранцы.

Девчонка сунулась было к мамке, но была тоже послана. Тётки, прихватив корзины, похоже, намылились по грибы. Глядя на несчастное личико девчушки, я тихонько позвала:

— Иди сюда.

Она нерешительно подошла и, насупившись, сказала:

— Мамка не велела говорить с тобой.

Я вздохнула — все это понятно. Не то чтоб я так уж любила возиться с мелочью, но острая жалость при виде ребёнка, от которого вроде по понятным причинам отмахнулись взрослые, побудила меня так легко не сдаваться.

— Ну если нельзя говорить, то и не будем. Давай я посмотрю, что можно сделать с твоей куклой.

Девочка поколебалась, но протянула мне замусоленное тряпичное страшилище. Эх, я сразу вспомнила, как у моих знакомых дети воротили носы от самых навороченных игрушек, пресыщенные их изобилием.

— Пойдём.

Я решительно направилась к навесу. Нашла там ведро с водой, какую-то миску и попыталась привести в пристойный вид несчастную куклу, которая для девочки наверняка очень дорога.

— А Петька говорит, что ты фриц, и у тебя есть рога и хвост, покажешь?

Ну и как тут не ржать?

— Открою тебе секрет, я… — тут я замялась. — Девочка, как и ты. Постарше, конечно, но точно не фриц, — Хороша девочка, но а что я должна была сказать ребёнку? — Ну вот. Высохнет, и сможешь снова играть, — я положила её отмытое сокровище на бревно.

— У неё ещё волосы сильно запутались, — пискнула малышка. — А мамка говорит, что ей некогда заниматься такой ерундой.

Волосами у этой hand-made куклы называлась перепутанная копна кое-как пришитых ниток. В прошлой жизни у меня были длинные волосы, и разумеется я освоила плетение самых разнообразных косичек.

— Когда закончится война, я уверена, мама сделает тебе новых кукол. Сошьёте для них красивые одёжки, и ты сможешь наряжать их.

Нет, не умею я разговаривать с детьми. Всегда чувствую себя по-дурацки — на равных вроде разговаривать рано, а сюсюкать противно. Надо же, у этого тряпичного чудища получилась довольно стильная причёска. Главное — малышка улыбается. Она бережно взяла куклу:

— Ой, как красиво. А почему ты тётя, а волосы коротенькие, как у мальчика?

— Ну, во-первых, я не тётя, — машинально отбилась я. — А волосы короткие… Так сейчас ведь война. Кому они нужны, длинные волосы? Они ещё отрастут…

— Маришка, ты почему здесь стоишь? — к нам бежала разгневанная тётка с перекошенной физиономией.

Блин, чувствую себя какой-то Малифисентой. Спохватились они, что деточка с чудовищем беседует. Где вас раньше носило, мадам? Тётка подхватила Маришку и потащила прочь, выговаривая:

— Вот узнает мамка, битая будешь…

Олеся, наблюдавшая эту картину, не преминула меня поддеть:

— Ну, а что ты хочешь? К предателям и врагам народа отношение только такое.

И тут меня переклинило. Ну, кто бы говорил? Я понимаю, она действовала во благо интересов партизан, но ведь тоже играла довольно грязно. При этом я по уши в дерьме и перебежчица, а она чуть ли не народная героиня?

— А чем ты от меня отличаешься? — окрысилась я. — Или забыла каким макаром пыталась меня сюда выманить, а? Олеся вскрикнула и побледнела, а я, проследив её взгляд, повернулась и столкнулась со Степаном. Страшен русский мужик в гневе, как бы не прибил нас обеих.

— Говори, — хрипло приказал он, обжигая тяжёлым взглядом.

Отступать мне было некуда, да и зла я была на эту девчонку. Вот пусть батя и узнает, что дочурка не такая уж невинная овечка.

— Уж не знаю, как она должна была приманить вам немца. Да только пока не узнала, что я девушка, ваша доченька пыталась меня соблазнить.

— Чего? — Степан напряжённо застыл, и тут Олеська кинулась к нему, хватая за руки и зачастив:

— Батя, я ж за тебя боялась. Я решила, лучше сама приведу фрица, чем ты будешь рисковать. Если бы я оглушила его, как ты говорил, ты бы попался когда пришёл за ним…

Вон оно как. А я все ломала голову, неужто девчонке так прямо и приказали отдаться подлой фашисткой гадине? А нет, оказывается, ей надо было по-тихому меня оглушить, а Степан, рискуя, пробрался бы в село и уж как-нибудь отбуксировал пленного в лес. Олеся, получается, хотела прикрыть отца, который отнюдь не был ей благодарен за такую заботу.

— Дура, — он отвесил плачущей Олеське подзатыльник и повернулся ко мне: — Ты Громову про это говорила?

— Нет, — похоже, он не верит. — Можете сами спросить у него, — фыркнула я.

Степан подвис на пару минут, явно что-то обдумывая, и выдал:

— Ты, — кивнул в мою сторону. — Скройся от греха подальше. И так народ злой, как бы чего не вышло. А ты, — схватил дочурку за руку. — Пойдём со мной прогуляемся.

Я, не протестуя, вернулась в «камеру» и до вечера даже не высовывалась. Желания отсвечивать, рискуя попасть под самосуд, как-то не было, но увы физиологию никто не отменял. Сделала свои дела, я мышкой шмыгнула обратно в шалаш. Лагерь жил своей жизнью. Женщины кашеварили у костра, мужская часть тоже крутилась рядом в ожидании ужина. Притихшие дети сидели под навесом и слушали, раскрыв рот, как Олеся рассказывала им сказку. В голове вяло толклись тоскливые мысли. Опять меня на ночь свяжут. Бежать я конечно при таком раскладе не рискну — явно же в темноте убьюсь. А время, словно песок в часах, утекает. Смогу ли я как-то обставить Громова, сбежав у него из-под носа по пути куда мы там поедем?

— Ты это, вот, поешь, — я не сразу переключила внимание на Степана, который протягивал мне миску с дымящейся похлёбкой.

Не выёживаясь, взяла предложенный суп. Похоже, грибной.

— Ты, вижу, неплохая дивчина, молода ещё правда, вот и тянет на дурь всякую, — веско начал Степан. Ой, не надо мне мораль читать, вообще не к месту. — И девка моя оказалась такая же непутёвая. Я не имею права просить тебя, но ты уж не выдавай Олеську майору.