— О Боже!

Фридхельм, пробираясь через развалины, нёс на руках девочку. Её когда-то голубое платьице насквозь промокло от крови. Осколок стекла попал прямо в горло. Какая-то женщина в ужасе заголосила:

— Сволочи! Будь они прокляты!

Фридхельм осторожно передал ей безжизненное тельце и устало присел на чей-то стул. Я молча подкурил сигарету и протянул ему.

— Они, — он кивнул на небо, где ещё гудели отголоски улетающих самолётов, — не больше сволочи, чем ты или я. Исполняют приказ и не задумываются, кто погибнет от обстрела: дети или солдаты.

— Ты пытаешься оправдать их? — недоверчиво спросил я.

— Проклинать надо тех, кто развязал эту войну, — тихо ответил он.

— Молчи, — я покосился на воспитанников «Гитлерюнгена», которые разгребали завал рядом с нами.

— Я-то замолчу, — с лёгким презрением усмехнулся он. — Только правда от этого не изменится.

Домой мы вернулись уже под утро. К счастью, наш район не бомбили, и я с облегчением убедился, что дом по-прежнему стоит на месте. Времени оставалось только чтобы помыться и проглотить завтрак, который поспешно приготовила мама.

— Надеюсь то, что вы здесь увидели, подстегнёт вырвать победу любой ценой? — хмуро сказал отец. — Потому что, если вы дадите слабину, нас просто сотрут с лица земли.

— Тебе нет нужды напоминать об этом, — устало ответил я.

Мама по очереди обняла нас троих. Её глаза были красные от слёз.

— Я буду ждать вас и молиться, чтобы вы поскорее вернулись домой.

На этот раз мы ехали в одном купе. Я заранее позаботился о билетах. Фридхельм молча смотрел в окно, глядя на медленно удаляющиеся дома, и боюсь даже спрашивать, о чём он думает. Эрин тоже была непривычно молчалива, что неудивительно после такой ночи. Я с горечью подумал, что есть вещи похуже фронтовых передряг. Ждать поездки домой, рассчитывая найти привычный покой, и понять, что та реальность, которую хотел бы хоть немного забыть теперь везде…

— Проходите. Следующий! — лейтенант равнодушно протянул мне военник и склонился над учётным журналом.

Вот и всё, как и не было отпуска. Кроме того, я в очередной раз убедилась, что через границу без доков не просочится и мышь. Так что, если я когда-нибудь смогу убедить Фридхельма послать всё к чёрту, нам придётся проявлять чудеса изобретательности.

— Куда мы сейчас? — вряд ли парни до сих пор тусят в той же деревне.

— Вильгельм получит распоряжение, и узнаем, где наши. Не думаю, что они отошли далеко.

Мы отошли с крыльца, пропуская отпускников, которым только предстояло вернуться домой.

— Жду не дождусь, когда мы уже сможем выпить настоящего немецкого пива.

— А я хочу до отвала поесть рагу, которое готовит мать.

— Фу, вам лишь бы пожрать. Я вот хочу закадрить хорошенькую девчонку.

Фридхельм проводил их взглядом и едва заметно усмехнулся.

— Успеешь ещё. Только представь — впереди целых три недели.

Три недели, которые пролетят как три дня, после которых будет ещё тяжелее возвращаться сюда, ведь даже у самых пламенных патриотов периодически мелькает в глазах: «Сколько ещё мы будем проливать свою кровь на чужой земле?» Все хотят хоть ненадолго вернуться в привычную жизнь. Вот только что от неё осталось — большой вопрос. Я, конечно, знала, что Дойчланд не раз отхватит от союзников за эти годы, но была абсолютно не готова пережить авианалёт. Здесь ты в любой момент готов к таким вот «сюрпризам», но когда позволяешь себе расслабиться в относительном благополучии, это знатно бьёт по мозгам. Заставляет вспомнить, что сейчас в мире почти нигде нет спокойного места, так или иначе не тронутого войной. Бежать куда-нибудь в Швейцарию или Нидерланды через пол-континента, наверное, уже нереально. Попробовать сунуться в Штаты? Боюсь даже представить, во сколько это встанет в денежном эквиваленте. Эти товарищи не большие любители пускать забесплатно эмигрантов.

Кроме того, я окончательно поняла, что ни разу не патриотка. В военных книгах и фильмах любой нормальный советский человек испытывал к немцам горячую ненависть и «ярость благородную» и готов был стереть с лица земли Германию со всем населением. Почти каждый потерял кого-то из близких и, естественно, ни о каком сочувствии не могло идти и речи. Они бомбят наши города — пусть почувствуют на своей шкуре какого это. Наши женщины хоронят детей, с чего мы должны жалеть их? А я видела тогда среди руин искалеченные трупы ни в чём не повинных людей и не чувствовала мстительного злорадства. Прикрыться безразличным: «Они сами виноваты» тоже не вышло. Будь на их месте эсэсманы, я бы, может, и прошла мимо, но такие как Ягер, словно заговоренные, благополучно пересидели бомбёжку в надёжных убежищах, а женщины, рыдающие над телами своих детей, уж точно не имеют отношения к Адику, развязавшему этот пиздец.

Хотя если так разобраться, это всё затеял не он один. Вилли и остальные даже помыслить не могут о теневой политике политического гадюшника, а я-то ещё помню уроки истории. Та же Англия и Штаты в своё время неплохо спонсировали немчиков «весёлыми фунтами» и техникой, рассчитывая, что усатый покончит с Союзом, но, как всегда, что-то пошло не так. Охотно верю, что они понятия не имели, что он напрочь ебанутый и зайдёт настолько далеко. Так что отсидеться в стороне, пока идёт такая мясорубка, не удастся никому. И всё же я не жалею о своём выборе. Германию, конечно, попрессуют, но постепенно всё уляжется, а вот в Союзе ещё долгое время ловить нечего. Железные занавесы и КГБшные облавы, если тебя угораздило купить лишние джинсы у фарцовщика, и вот это вот дебильное «надо жить как все и ничем не выделяться в серой массе». Потом, мать её, перестройка и лихие девяностые. Нет уж, на хуй такой экстрим, мне этого с головой хватит. В своё родное время мне скорее всего попасть уже не светит, так что будем выбирать из двух зол наименьшее.

— Машина сейчас отправляется, идёмте, — Вилли вырулил какой-то сосредоточенно-хмурый.

Я уже успела привыкнуть к его другой версии. Ему, конечно, далеко до раздолбая из какого-нибудь «Мальчишника в Вегасе», но, оказывается, умеет же, когда надо, по-человечески улыбаться и даже иногда удачно шутить.

— Где сейчас гауптман? — спросил Фридхельм, подхватывая наши ранцы.

— Как это у русских называется, — Вилли немного поморщился, выговаривая. — Колхоз заветы илича..

— Чего? — я с трудом подавила смех.

Я, конечно, понимаю, что русский — сложный язык, но иной раз же невозможно слушать, как они повторяют по-русски непереводимые названия городов и деревень.

— Ты, наверное, хотел сказать «Заветы Ильича»? — не заметив понимания в их глазах, я пояснила: — У русских принято называть деревни и сёла в честь деятелей Октябрьской революции. Этот, скорее всего, обозвали, имея в виду Ленина.

— Какая дикость, — пробормотал Вилли.

Дикость или нет, но насколько я знаю, даже в моё время существуют такие анахронизмы. Мне по работе приходилось выезжать, например, в хутор «Красный партизан». Ну, а дедушку Ленина как только не склоняли — «Ленинское знамя», «Светлый путь Ильича».

— И куда мы движемся?

Господи, хоть бы не на Сталинград! Оно-то везде будет «жарко», но почему-то вызывал вполне понятный ужас именно этот канонный исторический бой, который уже зимой решит исход войны.

— Пока никуда.

То, что под Воронежем относительно спокойно, ещё ни о чём не говорит. Бесполезно насиловать память историческими датами. Нас в любой момент могут перебросить в какой-нибудь замес похлеще. Фридхельм успокаивающе сжал мою ладонь, и я улыбнулась. Поздно уже рефлексировать и искать безопасное местечко, где пересидеть войну, ибо, как там сказал падре, «Пока смерть не разлучит вас…»

До сих пор не понимаю, как им удалось затащить меня в церковь. Нет, я не безнадёжный атеист, но во-первых, если что, крестили меня в православном храме, во-вторых, ну, как-то это слишком пафосно. По крайней мере так мне виделись танцы у алтаря в фильмах, но разве ж можно отказаться, когда новообретённая матушка распричиталась, мол как так без благословения церкви, а Фридхельм и не подумал с ней поспорить. Я примерно догадывалась, что мальчики всё детство регулярно таскались по воскресеньям на всякие исповеди-причастия, но участвовать в этом как-то не горела желанием. Однако не успела оглянуться, как уже стою перед алтарём снова в белом платье, да ещё укутанная в фату.