Грета таинственно склонилась к моему уху.

— Может, хотя бы ты заглянешь ко мне? У меня есть поручение передать тебе привет от давнего знакомого.

— А чего тянуть? Колись сейчас.

Есть у меня подозрения, кто у нас может оказаться общим знакомым. Наверняка она замутила с Тилике. А может, и нет.

— О нет, — игриво усмехнулась она. — Могу только сказать, что это штандартенфюрер.

— Не знаю я никаких штандартенфюреров, — пробормотала я, но Грета уже упорхнула, оставив облачко аромата «Шанели».

Яркая, экзотичная птичка, случайно попавшая сюда из другого мира. Я посмотрела на Чарли. И я, и она при желании могли бы жить почти так же беззаботно. Но тут уж каждому своё. Причём, я хотя бы относительно счастлива, а вот ей-то, по-моему, вообще не из-за чего рисковать своей головушкой. Вилли просто бесчувственный пень, и вряд ли что-то изменится в ближайшее время.

— Господи, да что с вами такое? — Фридхельм открыл новую бутылку. — Давайте действительно немного расслабимся, — он оглядел наши кислые физиономии. — Здесь столько всего, что можно пировать до утра.

— Некогда нам пировать, — Вилли нервно поправил воротник кителя. — Ты же знаешь, завтра мы отправляемся на передовую.

— И что? — не выдержала я.

Наоборот, как по мне, самое время не нажраться, конечно, но слегка прибухнуть.

— Нет, он прав, — Чарли решительно схватила какую-то корзину и начала суматошно сгребать в неё бутылки и бумажные пакеты с едой.

— Что ты делаешь? — никогда не видела её такой дёрганной.

— Там в госпитале солдаты месяцами сидят на пустом супе и каше, вот пусть они попируют, — не глядя на Вилли, она торопливо прошла к двери.

Я только мысленно завела глаза к потолку.

— Ты настоящий говнюк, — тихо сказал Фридхельм, проводив её глазами.

Прямо с языка снял. Вилли поставил пустой бокал на столик и ледяным тоном ответил:

— Проверь, всё ли готово к завтрашнему отъезду.

Я села на стул и машинально плеснула в бокал вина. Ну а что — зря добру пропадать что ли? Посидели называется. Грета по ходу воспринимает эту поездку как светское мероприятие. Вилли как всегда безбожно тупит. Ну хотя бы накануне важного боя можно же сказать любимой девушке пару нежных слов? Вы ведь возможно видитесь последний раз. Чарли, кстати, я понимаю — достало вот это «то-ли-любит-то-ли нет».

— За победу? — Фридхельм отсалютировал бокалом. Какая на хер победа? Тут молиться надо, чтобы хотя бы живы остались.

— Ты не можешь уговорить Вильгельма изменить решение? — под пули я конечно не рвусь, но сидеть в «безопасном» штабе с Штейнбреннером такая себе альтернатива.

— Это приказ генерала, — покачал он головой.

— Это наш… — я не смогла произнести «последний вечер». Никогда я не смогу привыкнуть к ощущению, что «завтра» может и не наступить. Фридхельм мягко коснулся моей руки.

— Давай сегодня больше ни слова о войне.

— Давай, — я поставила на столик пустой бокал. Эти стены словно давили, тем более прямо на меня смотрел с портрета мудацкий фюрер. — Возьмем вино и пойдем смотреть на звезды.

Фридхельм улыбнулся и наскоро свернул из газеты сверток, куда прекрасно поместилась бутылка вина, а еще сыр и виноград. Начинаю понимать героев Ремарка, которые накануне полного Армагеддона бухали как черти, жрали на последние деньги устриц и трахались как не в себя. Мы нашли тихую полянку у пруда и я ностальгически вспомнила первые неловкие свидания, когда еще была «Карлом». Остро пахло той неповторимой свободой, которая бывает только в юности, в чистом, не знавшем войны мире, рядом с человеком, который сам — мир, и кажется, что вся жизнь, лучшая ее часть, еще впереди. И если закрыть глаза, то можно хотя бы на время притвориться что мы просто Арина и Фридхельм, а не пешки на военном поле.

— По-моему это ковш? Сердце сжимается от болезненной нежности, когда я вижу его взгляд устремленный в ночное небо.

— Звезды, которые мы сейчас видим — их не существует, — вот не романтик я все-таки. От слова совсем. — Свет звезд до земли идет миллионы лет, скорее всего реальная карта звездного неба совсем другая.

— Когда-нибудь человек полетит в космос и мы узнаем так это или нет.

Когда-нибудь… Когда закончится война. Мне кажется что я уже никогда не увижу пресловутого «мирного неба». Этот гул самолетов и артиллерии словно навсегда въелся в мою жизнь.

— О чем ты думаешь? — Фридхельм ласково отвел волосы с моего лица.

— О том как два года назад я боялась этой войны, — я медленно отпила глоток вина, — а теперь боюсь совершенно другого…

— А я вспомнил как нелепо страдал, думая что влюблен в мальчишку новобранца…

Я почувствовала комок в горле, подумав что возможно так и не поздравлю его с годовщиной нашей свадьбы. Если кто-нибудь из нас погибнет, то не останется ничего на «карте памяти» любви. Нет «наших» мест свиданий, «нашей песни», любимой кофейни или бара. Есть лишь бесконечные авианалеты, выживание в землянках, смерти друзей… И все-таки я уже не смогла бы отказаться от этой страницы своей жизни, даже если бы у меня была кнопка перезагрузки.

— Это было одним из моих лучших решений — послушать свое сердце. Бороться за свою любовь, — Фридхельм чуть сжал мою ладонь. — Быть с тобой каждую минуту, когда мир вокруг рушится.

Мое самое трудное решение, о котором я тем не менее никогда не пожалею. Позволить себе полюбить тебя. Позволить тебе быть рядом, даже когда мне сложно. Быть с тобой сама собой. Почти…

— Наше прошлое стирается на этой войне, а будущее — есть ли оно? Порой мне кажется любовь — это единственное что реально, — я мягко переплела свои пальцы с его. — Ты нужен мне так, что порой кажется каждая минута на расстоянии медленно убивает. Я бы пережила все, что свалилось на меня еще раз потому что в моей жизни появился ты.

— Рени… — горячие губы нежно скользят ко коже, и нам больше не нужны слова. Теплая ладонь на затылке я оберегаю тебя, дрожь в пальцах я желаю тебя, мягкий отпечаток поцелуя на раскрытой ладони я дорожу тобой, откинутые волосы с шеи я доверяю тебе. Как же я люблю это… Ощущение безопасности рядом с ним. Чувство, будто с каждым его прикосновением — вот таким, кончиками пальцев к пояснице — в меня вливаются силы. Приподнимаюсь и целую отчаянно, жадно. Ладони сжимаются на груди — задыхаюсь, когда он перекатывает соски между пальцами, изворачиваюсь, чтобы поймать в поцелуе его губы, отвечает жадно и напористо. Одной рукой спускается ниже, надавливает на бедра, мягко касается пальцами — ловит ртом мой стон. Горячий язык толкнулся внутрь лаская с нежной настойчивостью. Ночной воздух неприятно холодит кожу, но я не протестую когда Фридхельм неторопливо стягивает с моих плеч блузку.

— Хочу запомнить тебя такой, — тихо шепчет он. Влажные поцелуи на груди сводят с ума. Запускаю ладони в его волосы, прижимая его ближе к себе, когда он обводит сосок языком, втягивает его в рот. Желание горячими стрелами от его прикосновений устремляется к низу живота, закручивается в узел, срывает с губ стоны. Его губы опускаются еще ниже — по животу, по ткани белья, к бедру. От каждого его вздоха, взгляда из-под полуопущенных ресниц внутри что-то обрывается. Телом сгораю от того, что он делает, от того, как целует, поглаживает, трогает меня, а сердцем понемногу умираю от того, как это сильно, как люблю его, как он нужен. Нетерпеливо выгибаюсь ему навстречу, когда он скользит языком по внутренней поверхности бедра.

— Ты слишком одет, так нечестно. Фридхельм отстраняется чтобы снять рубашку, а затем опускается на песок, стягивает с меня трусики, разводит мои колени и дразнит легкими поцелуями по внутренней стороне бедра.

— Теперь честно, — выдыхает он, прежде чем накрыть меня губами. Зарываюсь пальцами в песок, откидываю голову назад, отдаваясь каждому поцелую. Рассыпаюсь от каждого искусного движения языка, когда он толкает меня ближе и ближе к грани, за которой от удовольствия дрожит все тело — от низа живота до кончиков пальцев. Наслаждение разливается по венам загустевшим медом, но мне мало этой неполной близости. Приподнимаюсь на локтях: