Повисло тяжёлое молчание. Наконец какая-то женщина рискнула первая подать голос:

— И шо, правда платить будут?

— А почему как уехать так сразу молодым?

— Я слышала, девушки там как сыр в масле катаются, едят досыта и даже приодеться удаётся.

Я вспомнила прочитанные архивы. Угнанные парни и девушки впахивали как проклятые каторжники на каменоломнях, обрабатывали поля, надрывались на стройках. Естественно, без оплаты и практически впроголодь. Причём угонять без права голоса стали чуть позже, а сначала, чтобы не сеять панику в массах, именно заманивали. Даже письма фальшивые зачитывали, мол сплошной рай, приезжайте не пожалеете.

— А вы сами подумайте правда или нет. Разве можно сомневаться в гуманности и благородстве немецких освободителей? — я выразительно приподняла бровь, следя за реакцией народа.

— Бабы дуры, — хмыкнул худой дедулька в сторону галдящих тёток. — Я им говорил, что враг как бы зубы не заговаривал врагом и остаётся. А ты, девка, смотрю себе на уме. Форма на тебе ихняя, а говоришь как-то чудно. На чьей ты стороне и не поймёшь.

— Не бери в голову, дедуля. Я сказала, вы услышали.

— Толку от твоих намёков? Уйдёте вы, придут следующие, и всё по новой. Если фрицы поставили целью рабами нас сделать, они силком заберут наших детей.

Увы, так всё и будет, но напрямую подтвердить это я не рискну.

— Нужны молодые здоровые парни и девушки. Больные и увечные в качестве рабов не ценились никогда. Я надеюсь, никому не придёт в голову маскироваться под хромого, горбатого, чахоточного или уродовать девчат? А то знаю я случаи, когда специально обрезают волосы или болячки себе малюют на пол-лица.

Уж не знаю насколько успешно я выполнила свою миссию, но надеюсь что смекалка и здравый смысл перевесят неприязненное недоверие к моей персоне.

— Эрин, ты должна поесть, — Кох расстроенно смотрел, как я отодвинула тарелку с нетронутой кашей.

— Голова болит, не хочу, — пробормотала я.

Прошло два дня, а я по-прежнему не знаю, что там с Фридхельмом. По-моему, братец сменил место его «тюрьмы». Вчера я снова ухитрилась пробраться к погребу и минут десять топталась под дверью. Стучала, чуть ли не орала — и тишина. Вряд ли синеглазка настолько крепко дрых, скорее всего его там уже нет.

— Ты бы слушала свою няньку, деточка, — насмешливо поддразнил Бартель. — Будешь плохо кушать — винтовку поднять не сможешь.

Ну давайте, издевайтесь. Это же так весело — обсудить мои успехи в тире. Кребс ещё днём вернул мне «парабеллум», объявив, что мои тренировки на стрельбах никто не отменял. Мол, даже если я теперь переводчица, при необходимости я должна встать в строй и прорываться из окружения вместе во всеми.

— Да тебе скорее всего и не придётся стрелять на передовой, — утешал меня Кох. — Так что не переживай.

— И вообще для девушки у тебя неплохо получается, — подбодрил Каспер. — Если боишься, что Кребс будет лютовать, можем сначала потренироваться на пустых бутылках.

— Смотри как бы она не прострелила тебе вторую руку, а может, кое-что и пониже, — хохотнул Шнайдер. — Один я вижу, что она безнадёжна, да?

— Смотри, как бы я случайно не попала в тебя, — интересно, он когда-нибудь прекратит ко мне цепляться? — Я же косоглазая мне ничего не будет.

Ну, ладно его бесил Карл, но сейчас то я девушка, в чём дело? Не став продолжать перепалку, я вышла на крыльцо. Ледяной ветер пронизывал насквозь, и я плотнее запахнула шинель. Сейчас вернусь в чужой дом, опять буду полночи пытаться уснуть, ворочаясь на продавленной кровати, а утром Вильгельм снова прикажет мне промывать мозги упрямым русским, которые не понимают своего счастья. Жить под оккупацией такой ахиренно великой страны. Не жизнь, а сплошная сказка. Да ещё эти непонятки с синеглазкой. Завтра же припру Вилли к стенке и потребую внятного ответа, куда он дел брата, и плевать, что мы друг друга не переносим и вообще в состоянии холодной войны. Без ответа я не уйду.

Не сразу я разглядела, что к казарме кто-то идёт. Блин, в этих дурацких вязаных шлемах ни хрена не разобрать. Все теперь на одно лицо. Да не может быть… Я торопливо сбежала по ступеньками и тут же врезалась в бережно подхватившие меня руки. Сердце заколотилось как заполошное, когда я увидела, какой ещё по-детски яркой радостью засветились его глаза.

— Фридхельм, — успела выдохнуть прежде, чем его горячие губы накрыли мои с нетерпеливой нежностью.

Язык требовательно очертил контур нижней губы, побуждая открыться навстречу, и я приподнялась выше, подаваясь к нему, отвечая на поцелуй, растворяясь в ответных мягких движениях губ и языка, в легких невесомых прикосновениях к щеке. Где-то внутри щекотной волной пробегали пресловутые мурашки.

— Я наверное сейчас говорю как эгоист, но я рад, что ты теперь рядом.

Если отбросить то, что мы в эпицентре войны, то я тоже. Тёплые пальцы нежно до сдавленного дыхания гладили мои подбородок, скулы. Несмотря на невинность этой ласки, меня снова ведёт словно девчонку, которая впервые влюбилась. Наверное, надо как-то найти остатки здравого разума, не утонуть в водовороте чувств, которые он поднял внутри. Давно уже пора признаться себе, что синеглазка занял место в моём сердце. Даже, скажем так, обосновался там с полным комфортом, а учитывая, что рано или поздно мне придётся исчезнуть, такая привязанность грозит болью нам обоим.

— Правда? — чуть насмешливо спросила я. — А вчера мне так не показалось.

Вместо ответа он снова склонился, сминая мои губы глубоким французским.

— А сейчас веришь? — словно услышав мои мысли, Фридхельм сжал руки, притискивая к себе ещё плотнее. — Веришь, что я больше не оставлю тебя?

Вот же влюблённый дурашка, да как можно давать такие обещания, если в любой момент шальная пуля может оборвать твою или мою жизнь? Но глядя в его счастливые глаза, я велела внутреннему цинику заткнуться и смогла лишь так же бездумно-счастливо улыбнуться:

— Довольно опрометчивое обещание, учитывая, что никто не знает, что будет завтра или через месяц, но… Да, верю.

«Никогда не сдавайся!» — помнится такой слоган болтался на заставке моего компа в прошлой жизни. Что ж, актуально. Учитывая, что сейчас я напоминала себе ту самую лягушку, которая будучи проглоченная прожорливым аистом, упрямо пыталась сжать лапки на его шее. Хотя я пока не знаю, как буду проходить новый уровень сложности в этой «игре». Похоже, мы здесь наглухо застряли. Насколько я поняла по переговорам с основным штабом, все ждали отмашки от Гудериана.

— Обнаружили что-нибудь важное, Эрин?

Этот хорёк гауптман заставил меня перерыть планшеты пленных и убитых красноармейцев, рассчитывая, что те пачками таскали ценные бумаги. Не погнушался даже затребовать переводы найденных писем. Вот какой бы идиот стал сливать в открытой переписке секретные данные? Но начальству, как говорится, виднее, так что работой я была обеспечена по самое некуда.

«…для нашей страны снова настали смутные времена. Самое главное для победы — в неё верить. Не быть малодушным, делать всё, чтобы уничтожить врага, сплотиться и поддерживать друг друга. Мы с детьми думаем о тебе каждую минуту и верим, что ты вернёшься к нам с победой…»

— В основном письма из дома, — я нехотя посмотрела ему в глаза, стараясь не выходить из образа исполнительной переводчицы.

— Зачитать дословно?

— Не надо, — Файгль непринуждённо цапнул с моего стола тонкую пачку писем и, небрежно перебирая сложенные листки, спросил: — Вы написали текст листовок для этих иванов?

— Да, — я подала ему очередной листок.

«Гениальные» немецкие стратеги наивно полагали, что если призвать красноармейцев сдаться, пообещав в качестве бонуса якобы сносную жизнь, те прямо так и бросятся к их ногам. Может рассказать им, что командиры и особисты даже поднять никому не дадут эту гадость? За прочтение вот такой листовочки советскому бойцу светил чуть ли не расстрел. Но кто я такая, чтобы обламывать немчикам оптимистичный настрой. Пусть пока думают, что их методы сработают.