— Быстрее уходим, — пальцы Фридхельма уверенно сжали мою ладонь.

Поздно рефлексировать. Свой выбор я сделала давно и готова была на всё, чтобы вытащить его отсюда.

— Быстро не получится, — Минс подхватил за плечи Ланца, помогая ему идти.

— Стоять! Стоять, гады!

— Беги, мы их задержим, — Фридхельм подхватил меня, пытаясь вытолкнуть из окопа.

— Нет, — я вцепилась в его плечи. — Или мы бежим вместе, или никак.

Вильгельм

«…Мама, мы все должны сохранять мужество и веру в свою страну в эти непростые времена. Я понимаю, что ты не будешь спокойна, пока мы не вернёмся домой, но могу тебя уверить — с нами всё в порядке. Фюрер хорошо заботится о своих солдатах. Предстоят серьёзные бои, так что, скорее всего, и на это Рождество мы не приедем, но обещаю, как только будет возможность, постараюсь отправить в отпуск Фридхельма».

Поморщившись, я отложил карандаш. Это была уже третья версия письма, которое я неделю не могу отправить матери. Как ни крути, получается сплошная ложь. Обычно это Фридхельм щепетилен в таких вопросах, но сейчас я его хорошо понимаю. Разве возможно написать матери всё как есть, что мы постепенно теряем надежду на победу? Что с Фридхельмом происходит что-то страшное, и я не справляюсь со своим обещанием беречь его? А она словно чувствует неладное. В последнем письме буквально засыпала меня вопросами о нём. Судя по всему, Фридхельм ей не пишет.

Мать даже не знала, что Эрин была беременна. Ну ещё бы… Своенравная девчонка поступила как всегда по-своему. Никому не сказала о своём положении и в результате чуть не погибла. Причём выговор за этот недосмотр получил от Файгля я. Мол, как так не досмотрел, не отправил в Берлин? Как можно за кем-то «присмотреть», если этот кто-то молчит как русский партизан про свои дела? И как можно вправить мозги тому, кто тебя не слышит? Уж Фридхельм-то должен был понимать, как опасно ей оставаться на фронте. Я попытался объяснить ему, что нельзя всё время идти на поводу у взбалмошной девчонки и что? «Не смей так говорить о моей жене!» При всей внешней мягкости характера, он всегда поступал по-своему. В любом случае, я никогда не отвернусь от родного брата. Вся злость на них мигом улетучилась, когда я увидел эту полоумную на больничной койке. Сама, наверное, сто раз пожалела, что не уехала.

Страшнее другое… Я не могу не видеть, как Фридхельм меняется. Год назад я пытался втолковать ему, что нельзя позволять себе роскошь быть пацифистом, когда страна нуждается в каждом солдате, пытался донести до него, что убийства в военное время — вынужденная необходимость. Теперь же мы словно поменялись местами. Я лишь стараюсь исполнять свой долг. Даже тогда когда приходится расстреливать пленных, сохраняю трезвую голову, четко разделяя, что это не месть за наших убитых, а казнь по законам военного времени. Я хотел, чтобы и Фридхельм поступал также, но его бросает из крайности в крайность. Никогда не забуду почти животную ярость в его глазах, когда мы схватили тех партизан на лесопилке. Возможно, а даже скорее всего, это не они заложили взрывчатку в мою машину, но Фридхельм словно сорвался с катушек. Парни рассказывали, что он едва не забил насмерть шестнадцатилетнего мальчишку. Будь он вспыльчивым, привычным к дракам как Шнайдер это одно дело, но ведь он даже в старших классах не мог дать сдачи мальчишкам, которые цеплялись к нему. Что с ним происходит? Боюсь, такие изменения не пройдут бесследно, даже когда закончится война.

Я достал уже порядком потёртую фотографию, не удержавшись от улыбки. Впрочем, улыбка была невесёлая. Если посмотреть на нас сейчас, пожалуй, только Грета всё ещё выглядит собой. От беззаботной улыбки Фридхельма давно не осталось и следа. Да и я сам уже не ощущаю себя уверенным офицером, у которого впереди блестящее будущее. Чарли повзрослела за этот год, и уже не похожа на девушку, которую заботливо оберегали от жизненных невзгод. Я убрал фотокарточку обратно в карман. На душе вместо светлой ностальгии по прежним временам стало ещё тоскливее. Виктор уехал, и вряд ли мы когда-нибудь увидимся. Грета никогда не поймёт нас троих, ведь она не видела ужасов войны. Чарли… Не будь войны, мы бы уже скорее всего поженились, и я бы не чувствовал, как меня раздирают противоречивые чувства. Ничего не могу с собой поделать. Вроде бы умом понимаю, что принял верное решение, но когда вижу, как с ней заигрывает какой-нибудь бравый офицер, чувствую, как охватывает мелочная ревность. Что бы там ни говорил Фридхельм, мол Чарли любит меня, она сейчас свободна. После отпуска, когда я устроил безобразную сцену, мы виделись лишь один раз, тогда в больнице.

— Всё будет хорошо, — я почувствовал, как потихоньку утихает гнев, когда она обняла меня. — Главное, что вы остались живы.

Лёгкий, почти уже забытый запах, её духов и ласковая ладонь на моей руке дарили забытое ощущение счастья. Если бы можно было разрешить себе поддаться чувствам, но я вспомнил, к чему это обычно приводит.

— Ты не представляешь, как я зол на Фридхельма. Ладно Эрин безмозглая девчонка, но он должен понимать, что если не можешь отвечать даже за себя, как можно брать ответственность за чью-то судьбу? Война не место для любовных драм.

Светлая улыбка Чарли померкла, и она пробормотала:

— А где тогда место? Любовь — это не то, что можно запланировать или отложить. Есть чувства, и ты просто любишь…

Может быть права она, не я.

— Герр обер-лейтенант! Разрешите доложить, — в штаб ворвался Бартель в сопровождении незнакомого солдата с забинтованной головой. — Два часа назад русские атаковали наш госпиталь.

Час от часа не легче. И как назло Файгль уехал в город. Я кивнул Бартелю:

— Пришли ко мне Кребса, и срочно найди фельфебеля Бертока.

Придётся мобилизовать всех, кто есть. Я старался не думать о том, что там в госпитале сейчас в основном беспомощные раненые и медсёстры. Что там Чарли…

* * *

— Интересно, почему именно госпиталь? — задумчиво протянул Кребс.

Я сразу догадался в чем дело. На холме выгодная позиция. Оттуда уже проще планировать атаки и на нашу часть и на остальные, которые есть поблизости.

— Доложите обстановку, — я оправил двоих в разведку и, к счастью, они быстро вернулись.

— Численность русских как минимум втрое превосходит нашу. У них мощная артиллерия и танки.

— Сколько?

— Мы заметили пока два.

Даже два — это для нас плохо. Противотанковых орудий нет, значит, придётся отбиваться гранатами и пулемётами. С покрытого деревьями холма поднимались облака дыма. Видимо, те, кто был более-менее на ногах, пытались держать оборону госпиталя, но долго ли они смогут продержаться без патронов?

— Кребс, расставьте всех на позиции, — я прикинул, что танки придётся взять на себя. — Главное, не давайте взять нас в окружение.

Сколько обычно длится бой? Порой кажется, что целую вечность, а на самом деле проходит не более пары часов. Ощущение времени словно растворяется в горячем мареве. Взрывы снарядов, окровавленные тела, удушливый запах дыма и пороха… Генералы, может, и сохраняют хладнокровие, продумывая стратегии боя, но солдат ведёт лишь жажда жизни. В висках стучит: «Убить, уничтожить, отвоевать этот жалкий клочок земли». Автоматные очереди раздаются со всех сторон, солдаты вперемешку: наши, русские… Двигаются перебежками, кто-то из них падает, навсегда оставаясь лежать неподвижно. Я заметил, что один из пулемётов замолчал, и не задумываясь бросился туда. Пулемётчик лежит с пробитой грудью, второй подбегает ко мне с новыми лентами патронов.

— Справишься? — бросаю гранату, заметив боковым зрением чересчур близко подобравшихся русских.

— Мы с нашими пулемётами тут бессильны, — парень уставился на надвигающиеся на нас танки. — Мы должны остановить их.

Торопливо заряжаю ленту, открывая огонь. Они замедлили ход, над нами просвистел снаряд. Один из танков начал разворачиваться, последовало ещё несколько взрывов. Затем послышался чей-то победный крик, и я увидел, как в него попали из миномёта. Он медленно отступал и врезался в другой танк, который зашатался от удара.