Я рассмеялся, уже без труда понимая её довольно специфичные шутки.

— Я так скучал по тебе, — я потянул её, укладывая рядом.

— Я тоже, — Рени коснулась моих влажных волос. — Тому, кто изобретёт средство связи, позволяющее в любой момент позвонить любимому человеку, надо памятник поставить.

— Не представляю, как это возможно, — всё-таки у неё бывают странные фантазии. — Таскать с собой громоздкий телефон и метры проводов?

Рени загадочно усмехнулась и коснулась моих губ лёгким поцелуем. Я обнял её за шею, прижимая к себе сильнее. От прикосновений прохладных ладоней к моей спине по телу бегут мурашки. Мы целуемся так, будто у нас обоих это впервые. Не в том смысле, что поцелуи кривые и неумелые, а в том, с каким желанием это происходит. Губы, нос, подбородок, снова губы. На этот раз уже с языком. Из простых и нежных, наши поцелуи быстро превратились в напористые и страстные. Близость её тела, мягкие податливые губы, ласковые ладони, гладящие мою нагретую от солнца кожу, быстро пробудили желание. Я прижал её ближе, скользнув губами по нежной коже шеи ниже, сдвигая мешающую ткань. Тягучее, тянущее ощущение постепенно охватывает всё тело. Последний раз мы были близки когда… Воспоминания о той ночи окатило горячей волной, усиливая возбуждение, которое уже болезненно давило в паху.

Я тогда вёл себя как животное и был готов к тому, что увижу в глазах Рени страх или отвращение, но ничего не мог с собой поделать. При мысли, что она уйдёт как пригрозила, я готов был на всё, чтобы она передумала. Заявить, что она моя и я никуда её пущу? Но ведь мы свободные люди и насильно удерживать её я никогда не буду. Но внутри проснулось что-то звериное, собственническое. А она лишь упивалась этой тёмной страстью, полностью отдаваясь мне. Разумеется, после этой ночи никто из нас о расставании и не заикнулся, но сейчас я помнил, что она недавно перенесла операцию и нельзя набрасываться с животной страстью, тем более здесь, где нас может кто угодно увидеть. Я слегка отстранился, целуя её уже более нежно, спокойно и стараясь не прижиматься слишком близко.

— Если не хочешь, чтобы наши скромники получили моральный шок, лучше остановиться, — Рени нехотя разорвала поцелуй и села, поправляя платье. — Кстати, Вильгельм всё ещё на меня злится? К чему мне готовиться, пока будем трястись в поезде? К новой нотации?

— Он скорее всего опять будет тебя уговаривать перейти в госпиталь.

— А ты тоже хочешь этого? — Эрин бросила на меня быстрый взгляд.

— Это было бы разумным выходом, но как быть, если сердце говорит совершенно другое?

Она долгое время молчала, затем тихо ответила:

— За последние дни я поняла, что голос здравого смысла и голос сердца зачастую говорят противоречивые вещи, и надо уметь делать выбор, — она склонила голову на моё плечо. — И свой я уже давно сделала.

Тёплая волна нежности затопила моё сердце. Как я мог сомневаться в её любви? Да, она привыкла решать всё, не оглядываясь ни на чьё мнение, но в тоже время ради меня идёт на многое. Мои подозрения по поводу русских тоже напрасны. Девушка, которая воспитана в непреложных основах гуманности и морали, обладающая обострённым чувством справедливости, просто не может закрывать глаза на царящую вокруг жестокость. Мне придётся следить, чтобы она не навредила себе, но по-моему, она уже и сама убедилась, что всё-таки русские прежде всего — враги. Нет нужды проявлять излишнюю жестокость, но и рисковать своим положением, чтобы помочь кому-то из них, зная, что при удобном случае они ударят в спину, по-моему, глупо. Как я уже убедился, давить на Эрин нельзя. Как бы мне ни хотелось, чтобы она осталась со мной, игнорировать слова Вильгельма я тоже не могу. Для начала сделаю ей ещё раз предложение, тем более она уже не против, а там постепенно смогу убедить, что ребёнок — это не так ужасно. В конце концов в женщинах природой заложен материнский инстинкт. Мне будет тяжело перенести разлуку, но я буду спокоен, зная, что ей ничего не грозит в Берлине и они с малышом ждут меня дома.

За всю свою прошлую жизнь я столько не валялась по больничкам, как за этот год. Честно говоря, когда я словила эту чёртову пулю, особо не рассчитывала выжить с местным уровнем медицины, но каким-то чудом мне удалось совершить прыжок с того света, показав фак Петру у известных ворот. Не знаю, что это было — клиническая смерть или глюки от наркоза, — но мне казалось, я пришла в себя в палате реанимации и вижу маму. Она неверяще смотрела, как я пытаюсь ей улыбнуться, а затем меня снова выключило. Скорее всего конечно глюки, ведь меня напичкали морфием. Перепугавшись перспективы остаться наркошей, как только очухалась, я попросила Чарли не колоть мне его. Лезла на стенку от боли, но старалась обходиться анальгином, который естественно был до одного места. Неудивительно — мне же распанахали пол-живота, чтобы удалить селезёнку. Чарли уверяла меня, что это ничего страшного, главное, я жива. Ну да, только теперь до конца жизни обеспечена хронически низким гемоглобином. Чувствовала я себя довольно паршиво. Знатно приложило напоминанием, что я смертна и второй раз умирать не менее страшно и больно. Что, как бы я ни сетовала на свою новую жизнь, я ещё не готова с ней расстаться. И что я окончательно провела границу, отрезая себя от своего народа. Зато немцы переживают как за родную.

Чарли проводила в моей палате каждую свободную минуту. Фридхельм ухитрился остаться, чтобы убедиться, что со мной всё в порядке, и, как потом я узнала, стал моим донором. Как ни странно, я была рада, что возвращение в родное время оказалось галлюцинацией. Хоть я и плевалась, что здесь война и отсталый в техногенном плане уровень жизни, но благодаря синеглазке всё это уже не кажется таким ужасным. Как в анекдоте: «Что значит, выбирайтесь из жопы? Мы тут уже и обои поклеили, и интернет провели». В моём времени у меня было многое, но не было человека, который бы вот так сидел, скорчившись на полу у больничной койки, держа меня за руку.

Конечно же, приехал Вилли. Особо не сочувствовал, мол, сама дура виновата, но и не жестил с допросом. Всё-таки я грамотно подставила беднягу Файгля. Картина вырисовывалась вполне ясная — прибухнул мужик, вот и пришла по пьяной лавочке в голову блажь отправить меня на допрос, забив на элементарную безопасность. А с меня что взять? Все ведь знают, что я косоглазая, стрелять не умею. Да и навыками нинздя хрен знает какого уровня не владею. Вот и скрутили меня русские мужики. Ещё бы, такой подарочек! Допрашивай сколько угодно, и с переводчиком заморачиваться не надо. К тому же как можно подозревать меня, если я же и пострадала? Правда теперь не знаю, стоило ли оно того. Вилли сказал, что одного беглеца застрелили, и скорее всего, я так и не узнаю, кого именно. По идее, если дедулю, тогда меня бы не было вообще. Но возможно, это уже другая, альтернативная реальность. Я же не спец в хронофантастике. Знаю лишь кое-что по культовым фильмам, но не факт, что это работает.

Я провалялась в госпитале три недели в полном раздрае. Лето проходит, а я лежу овощем в душной палате, страшная как смертный грех. Нормальных лекарств ещё не придумали, и, конечно, я получила по полной программе осложнения после операции. Температурила, шов заживал плохо, сил хватало только на то, чтобы по стеночке допозти до туалета. Чарли конечно возилась со мной насколько позволяло время, и даже Хильди заходила поболтать. Забавно — несмотря на взаимные подъёбки, мы с ней стали неплохо ладить. Но в основном я часами лежала наедине с своими мыслями. Так больше не может продолжаться, сидеть на двух стульях нельзя. Нужно раз и навсегда определиться, чего я хочу и насколько это осуществимо. Естественно я душой на стороне своих, русских, но надо набраться смелости и признаться, что путь в родную страну для меня закрыт. Я не оставлю Фридхельма, да и засветилась уже как пособница «фашистских гадин», а чекистов я боюсь примерно также, как и ребяток Штейнбреннера. Что те, что другие живого места не оставят попади к ним на допрос. Но чтобы сохранить свои тайны, придётся завязать с геройскими выходками. Ни одна моя попытка вмешаться в судьбу соотечественников не закончилась благополучно, а мои жалкие потуги очистить совесть никому не нужны. Я стала предательницей уже давно — когда не стала травить парней Винтера, и когда спасала их от танкового снаряда, и когда осталась в армии Вермахта ради Фридхельма. История всё равно пойдёт своим ходом, а я буду жить как умею. В конце концов я же не собираюсь мочить из пулемёта красноармейцев или, распивая кофеёк с Гитлером, советовать ему, как получше отмудохать Союз.