Я с силой толкнула хлипкую калитку, рассчитывая пересидеть с девчонкой, развешивая ей по ушам какую-нибудь чушь, всё равно не поймёт, а там выйду как ни в чём ни бывало. И ей хорошо, небось и не рассчитывала на такой лёгкий исход. И вряд ли кому болтать будет, что стеснительный немец не стал её домогаться.

Я вошла в сарайчик со смутным опасением, что сейчас получу по башке чем-то тяжёлым. Но конечно же, она не сделает ничего подобного — ведь немцы прекрасно видели, куда я шла.

— Можешь не бояться, я не трону тебя, — устало сказала я, усаживаясь в мягкое сено. — Знала бы ты, подруга, в какой я заднице. Вам-то, может, повезёт, и мы через недельку отсюда свалим, а мне ещё с этими упырями, возможно, до самой Москвы мотаться.

Девушка уселась рядышком, не забывая ласково заглядывать мне в глаза. Говорила так нежно, правда совершенно другие по смыслу слова.

— Что ты там, гадёныш, заливаешь? Ни черта непонятно, как псина рычишь. Глазки-то печальные, что тяжко воевать? Может, мне ещё и пожалеть тебя?

Н-да вот что называется встретились два актёрских таланта.

— Вот на хера ты меня сюда затащила? Никто же от тебя не требовал тут передо мной ковриком стелиться, — я с трудом удерживалась чтобы себя не выдать, но скорее всего её реакция будет резко негативной.

— А ты ничего, славный, — Олеся плавным движением перетекла поближе, всем видом показывая, что уже можно начинать разврат. — Так и не скажешь, что кровожадное чудовище. Да только нет среди вас хороших, всех бы до единого перестрелять.

Я знала, что просто так ничего в жизни не бывает, в благотворительность с детства верила слабо и не удивилась такому отношению к немецкому солдату. Какого ж тогда чёрта она собиралась трахнуть меня на этом сеновале? Я слегка отодвинулась, посмотрев на эту горе-соблазнительнцу отнюдь не пылавшим от страсти взглядом: — Да успокойся ты, не собираюсь я с тобой тут кувыркаться. Посидим ещё минут десять и разбежимся.

— Что ж ты робкий такой? — наседала девица и прежде, чем я успела радикально повлиять на ситуацию, она толкнула меня назад и неумело прижалась губами к моим.

Мать твою! Я конечно много чего делала здесь для того, чтобы удержаться в личине парня, но до половых извращений пока что не доходило. А тут блин то мальчик-гей домогался, теперь вот этот недопоцелуй. В гробу я видела такую богатую личную жизнь.

— Да слезь же ты с меня, — пыталась я увернуться.

— Ты, я вижу, и с женщиной ни разу не был, наверняка даже не целовался, — пробормотала растлительница, продолжая вжимать меня в сено.

В яблочко, детка. Но это не значит, что я не умею целоваться. Когда-то играя в правду или действие мне выпало поцеловать сидящую рядом подругу. Раз уж делать, так не тыкаясь губёшками и заливаясь краской ах-я-ни-такая, а делать на совесть. Вспоминая тот поцелуй Катька ещё не одну неделю как-то странно на меня посматривала и осторожно интересовалась, точно ли меня не тянет к девушкам. Вот и сейчас я решила если поцелую эту дурёху, ей хватит убедиться, что я на крючке, и можно дальше проворачивать фокусы с лесными вылазками. Ну, короче, поцеловала я её, скажем так, на совесть. По крайней мере, моему последнему бывшему хватало от такого поцелуя немедленно возжелать более развратного продолжения.

Олеська, ошалев от таких страстей, вошла в раж, оглаживая мои плечи и спускаясь ниже.

— Всё, хорошего понемножку, — я пыталась перехватить её ручонки. — Слышишь, хватит. Тебе разве не надо блюсти девственность до свадьбы?

Она упрямо потянулась к моим губам:

— Нет уж, гадёныш, по-моему будет.

Да что за хрень-то происходит? Она же сейчас…

— Отвали, — промычала я, чувствуя, как её ладонь скользила вот прям куда не стоит.

Сейчас обнаружит, что там не то что положенной реакции нет, а и того, чем реагировать. Она испуганно вскрикнула, шарахаясь в сторону. Я со всей дури саданула кулаком по сену, слушая предсказуемый вопль:

— Так ты девка!

Фридхельм

…мама, у меня всё хорошо. Мы уверенно идём к победе. Союз просто огромен, так что возможно потребуется больше времени, чтобы…

Нет, я не смогу отправить матери подобную чушь. Знаю, она ждёт письма именно от меня, волнуется чуть больше чем за брата. Ну ещё бы — ведь Вильгельм у нас вояка со стажем, не то что я. Желторотый птенец по мнению мамы. Но писать беспечно-ободряющую ложь я просто не в состоянии. Это братец может, не моргнув глазом, нацарапать письмецо пусть и скупое, но главное — сулящее твёрдую уверенность, что у нас всё хорошо.

Странно, по радио постоянно крутят заверения, что наши победы множатся, что фюрер гордится каждым солдатом, сражающимся за великий Рейх. Но мне война пока что несёт поражения одно за другим.

Начать с того, что я вообще не хотел участвовать в подобном. Но уклониться от призыва — значит заклеймить себя трусом и предателем. Знаю, что за такие мысли мне светит концлагерь или вообще расстрел, но не думать об этом я не могу. Там, в Берлине тысячи людей: молодые парни и девушки, мои ровесники — свято верят, что наш фюрер укрепляет страну, защищает её от вторжения коварных врагов. Может, так и было сначала, но здесь, на территории Союза, мы не выглядим освободителями, этакими рыцарями в железных доспехах. Мы захватчики, мы пришли на чужую землю. Как можно на это закрывать глаза, я не понимаю. Мы сражаемся не с драконами и чудовищами, а с людьми, в том числе и ни в чём не повинным гражданским населением. Я смотрю на остальных — они не понимают, что жестокость порождает ответную жестокость. Русские ещё покажут себя. Нам не простят разрушенных городов, сотни загубленных жизней, убитых детей. Но всем нравится рядиться в личины героев.

Даже моему брату. Наверное, было не самой лучшей идеей отправляться в часть под его командованием. Кто бы мог подумать, что дойдет до такого? Никогда ещё мы столько не ссорились. Мы абсолютно разные, но раньше это не делало нас чужими. У нас были общие друзья, мы знали друг о друге всё, и это не вызывало никаких раздоров. Я поддерживал его, когда он решил идти своим выбранным путём, проигнорировав надежды отца. Правда тот быстро сменил гнев на милость, когда Вильгельм получил звание лейтенанта. В нынешние времена быть доблестным воином почётно . Брат же добродушно посмеивался над моей огромной книжной полкой, уверяя, что ни за что бы не смог удержать в голове всю эту кучу стихов. И встал на мою сторону, когда я поступил в университет, доказывая отцу, что у меня светлая голова, и я должен сам выбрать свой жизненный путь.

Сейчас Вильгельм отказывался понимать, что моё нежелание быть в первых рядах тех, кто уничтожал людей, защищающих свою землю, это не трусость. Если бы война пришла под наши стены, я бы сражался за свою Родину. В конце концов, никто не живёт вечно. Умереть на поле боя — не самое страшное. Я не хочу ломать себя во имя лживых идеалов, навязанных нам. Просто диву даёшься — партия переиначила, как ей удобно, абсолютно всё. Даже труды великих писателей. То, о чём писал Ницше — о культурно-духовном совершенствовании человека, — извратили целиком и полностью не так. Мол, мы раса «сверхлюдей», и поэтому остальным уготовлена участь низших рабов. Почему-то умело обошли его слова о том, что война делает победителя глупым, а побеждённого озлобленным. Вильгельм мне говорил о том, что быть трусом позорно, что я должен просто подчиняться приказам. Не потому ли он так бесился, что в свою очередь был вынужден подчиняться приказам гауптмана? Я знаю, Файгль приказал тогда расстрелять пленных, да это собственно и невозможно было скрыть. У всех есть глаза и уши. Зная Вильгельма с его понятиями о чести и следовании офицерским правилам, могу только догадываться, чего ему стоило расстрелять безоружного. Но он никогда не пойдёт против приказа, значит будет идти против себя, своей морали. Я же так не хочу. Должен быть какой-то другой выход.