Насмешки парней меня не волнуют. Такие, как Шнайдер были и будут всегда — вот уж кто получает настоящее удовольствие от того, что можно легитимно идти по головам, выгрызая своё место в жизни. Кох, Каспер — недалёкие деревенские парни, которые относятся к войне как к какому-то приключению, возможности повидать мир, ну и конечно урвать свой кусок пирога в виде трофеев. Фрейтер, Вербински просто и без излишних размышлений приняли свой долг служить Родине, рассчитывая после войны вернуться к своей привычной жизни, к семьям. Неужели я один считаю, что не все из нас вернутся домой? А даже если и вернутся, ничто уже не будет по-прежнему.

Но это были, как оказалось, далеко не все мои проблемы. Если отбросить бесконечные сомнения и смотреть правде в глаза, то я не только трус, но ещё и извращенец. Можно отрицать и сомневаться сколько угодно, но действительность от этого не станет другой. Не знаю как правильно назвать то, что я чувствую: влюблённость или влечение, но я испытываю их не как полагается парню моего возраста к хорошенькой девушке. Меня мучают эти чувства к человеку одного пола со мной. К мальчишке, который даже младше меня. От признания перед собой этой неприглядной истины легче не становится. Вместо окрылённости влюблённого я чувствую давяший камнем стыд и бесконечное чувство вины. Карл никогда не ответит на мои чувства, да и я, если буду дальше пытаться с ним сблизиться, только принесу ему ненужные проблемы. Сейчас не те времена, когда на такие вещи закрывали глаза. А главное — я не могу вспомнить, когда, в какой момент всё пошло не так?

* * *

Он появился в нашей роте словно ниоткуда. Парни нашли его на дороге побитого, испуганного. Оказалось, этот несовершеннолетний дурачок тайком от семьи сбежал на фронт. И, конечно, мой братец тут же взял его под своё покровительство. Наверное, ему грело душу, что раз уж со мной выходит не очень, то этого мальчика можно наставить на путь истинный. Воспитать истинного солдата Вермахта. Ну, не знаю, что там у него получится — мальчишка не спешил радостно вливаться в наш коллектив. Всё больше отмалчивался, а уж если открывал рот, то шипел, словно дворовой кот. Было, конечно, за что шипеть. Парни ведь активно взялись его высмеивать — мол, ещё один неженка и слабак. А тут ещё Карл однажды попросил у меня почитать книгу, и это не могло остаться незамеченным.

У меня появился товарищ по несчастью. Особенно почему-то старался задеть его Шнайдер. Я с каждым днём всё меньше верил его легенде о горячем желании попасть на фронт. Странно, что больше никто этого не замечал, но люди так часто видят только то, что лежит на поверхности. Вот и сейчас видели лишь подростка, который, начитавшись приключенческих романов, сбежал из дома. Но я видел в глазах Карла гораздо больше — там был страх. Причём страх не минутный вроде того, когда реагируешь на опасность. Его страх был куда глубже, на грани отчаяния. Я поначалу чего только не думал. Даже подозревал, что он шпион. И всё больше убеждался, что за его появлением здесь стоит что-то большее, чем желание умереть за фюрера.

Я почти на сто процентов уверен, что в ту ночь Карл хотел сбежать. Видел ведь, как он прятался в кустах. На свой страх и риск не стал поднимать тревогу. Почему-то казалось, что мальчишка пожалел о своём решении явиться на фронт. Если так — пусть спасает себя, возможно, ещё не поздно. Разнос, конечно, утром мой братец устроил всем знатный. И я, и бедный Фрейтер попали под горячую руку. Карл попался нашим, но умудрился выкрутиться — стоял на своём, мол выслеживал партизан, костьми готов лечь за Родину и фюрера. Мне же было достаточно его фразы про то, что война не спрашивает о наших желаниях. За такими словами обычно стоит выстраданный жизненный опыт, которого вроде бы не должно быть у такого мелкого мальчишки.

Карл вообще стал для меня головоломкой. Чем дальше, тем сильнее манили эти секреты. Мне до сих пор непонятно, с чего все решили, что он полуграмотный деревенский дурачок. Если так, тогда он должен был быть приучен к физическому труду, а Карл, бедняга, едва таскал все эти вёдра и котелки. В то, что он необразованный, я тоже не верил. Карл с лёгкостью обсуждал со мной, когда на него находило подходящее настроение, достаточно широкий круг писателей — от Шекспира до Ницше. В то же время небрежно подчёркивал, мол не особо он любитель книжной науки. У него была своеобразная речь — достаточно правильный выговор, явно не сельский, но в то же время для мальчишки из хорошей семьи он ругался, будь здоров. Некоторые слова я бы не смог даже повторить. Зато парни, как ни странно, прониклись к нему чем-то вроде уважения. Ещё бы с блокнотом за ним ходили, дурни. Не задевали бы его, он бы и не крыл их всеми известными эпитетами. Со мной он, конечно, тоже не то чтобы подружился. Бывало отбривал или тоже подшучивал. Причем так, что я невольно задумывался, откуда мальчишка может знать о подобных вещах.

— Ну-у, ты долго ещё? Сидишь тут, как наследная принцесса в изгнании, столовым серебром орудуешь.

— По моему, это моё дело, как я ем, — почему-то я никогда не отвечал на его грубости. Мальчишку и так дразнят все, кому не лень.

— Когда я должен перемыть ваши чёртовы котелки, то нет, — бурчал Карл.— Бросай свои барские замашки. На войне, когда прижмёт, все хлебают грязными ложками из общего котелка и подтираются лопухом.

— Тебе откуда знать? — каждый раз, когда я слышу от него подобное, не могу соотнести его внешность подростка со слишком взрослыми, жёсткими словами.

— Мало что ли войн на свете было, — нехотя ответил он, явно не собираясь проливать свет на такую осведомлённость. — История в помощь.

— Пойдём, помогу, — как-то незаметно вошло в привычку делить с ним его наказание.

Вильгельм лихо сгрузил на пацана обязанности прачки, посудомойки и кухарки. И это, не считая активного курса обучения. Порой на Карла жалко было смотреть — его чуть ли не шатало от усталости. Но надо отдать должное, он не ныл и можно сказать со всем справлялся. Помогать ему хотелось не из жалости или желания набиваться в приятели. С ним было интересно. Никогда не знаешь, в какой момент колючий ёжик перестанет щериться иголками и позволит немного заглянуть, что под ними. Так однажды совершенно случайно я выяснил, где он собирался учиться.

— Слушай, Карл, ну то, что ты не филолог, я уже понял. Но учиться же ты где-то собирался?

— Может и собирался, — как-то хитро прищурился он, прервав «увлекательное» занятие — намыливание чье-то формы.

— Дай угадаю, что же тебя могло увлечь. Раз это не литература, может, тогда математика?

— Да ни в жизни, — ухмыльнулся он. — Пусть Пифагор горит в аду за то, что его бред вынуждены столетиями зубрить тысячи школьников.

— Тогда физика?

— Чуть получше, но тоже нет.

— Неужто медицина? Если я угадал, так скажи Вильгельму. Может, он переведёт тебя медбратом в госпиталь.

— Не угадал, синеглазка, — я пока что не решил, беситься или радоваться этому прозвищу вместо безликого «Винтер». — Ладно, не гадай дальше, а то боюсь представить, какими ты ещё талантами меня одаришь. Химия мне нравилась, ясно?

— Химия? — вот уж не подумал бы, что кому-то может нравиться дышать едкими парами кислот и щелочей. Не самый мой любимый предмет из школьной программы, но тут, как говорится, на вкус и цвет… — Менделееву, знаешь ли, тоже не тянет говорить спасибо за эту чёртову таблицу.

— Большинство формул из алгебры и геометрии вряд ли могут пригодиться в жизни, — на Карла нашла редкая словоохотливость. Надо пользоваться, хотя поддержать разговор о пробирках мне будет сложновато. — В отличие от знания хотя бы элементарных свойств веществ.

— И как же могут пригодиться все эти валентности и молекулярные реакции?

— Вот что ты будешь делать, если случайно получишь ожог негашеной известью? Ну, допустим, на стройке? Будешь смывать водой, мазать какой-нибудь дрянью вроде жира? — спрашивал Карл не прекращая стирки. Я неуверенно кивнул. Честно говоря, никогда не задумывался о таких вещах. — Во-о-от, а нужно промыть ожог раствором уксуса. Кислота нейтрализует щёлочь. И, кстати, наоборот тоже.